Счастливый брак - Рафаэль Иглесиас

— Фил работает в юридической консультации для бедных? — перегнувшись через Пэм, вполголоса спросил Энрике у худощавого мужчины в черном а-ля Бернард. Тот кивнул.

— Извини, — обратился к Пэм Энрике. — «Пасти» детей — это смешно. Ты права, это все, что я помню из первого класса. «Встаньте в линейку». И я всегда оказывался последним.

До этого момента Энрике еще как-то пытался утешить себя тем, что, даже если Фил имеет в глазах Маргарет одно или несколько преимуществ, он, Энрике, все равно может соперничать с этим недоделанным леваком. Да, Фил красивее, чем Энрике, в нем больше уверенности. Может, у него уже даже что-то было с Маргарет, но Энрике не оставляла уверенность, что род его занятий уж точно гораздо благороднее, чем у Фила. Теперь он знал, что это не так. Фил вовсе не позер, он действительно помогает обездоленным.

Фил и вправду оказался человеком, которым Энрике не мог не восхищаться — так же, как он восхищался своим братом Лео, бывшим лидером комитета «Студенты за демократическое общество» в Колумбийском университете, который теперь защищал интересы «Пантер» на многочисленных судебных процессах. Это открытие подействовало на Энрике сильнее, чем та непринужденность, с которой Фил терся о бедра Маргарет, — оно его сокрушило. Фил просто был лучше.

И все же поражение, безусловное и абсолютное поражение в пресловутой сфере любви, не казалось юному Энрике катастрофой. Оно не шло ни в какое сравнение с тем позором, когда его второй роман получил гораздо меньше положительных рецензий и продавался в два раза хуже, чем первый. Жизнерадостная девушка с идеальными бедрами и смеющимися глазами, несомненно, являлась призом. Но не самым важным.

Теперь ему все стало ясно. В беспокойной голове опять зазвучал убаюкивающий голос всеведущего комментатора. Истинная цель, ради которой Маргарет устроила Обед для Сироток, выплыла из тумана и замаячила на горизонте: она хотела свести его с приятной и скучной Пэм. Энрике перестал потеть и почувствовал, как высыхает и отлипает от тела рубашка «Брукс Бразерс». Его дыхание стало более глубоким и равномерным. Спина и ноги, замершие в готовности к броску, чтобы совершить или отразить нападение посреди этих мужских джунглей, наконец расслабились. Энрике осознал свое положение и выбрал линию поведения. Он весь обратился к неумолкающей Пэм — развернулся так, чтобы их лица оказались друг напротив друга, и оглядел ее сверху вниз теплыми карими глазами, которые Сильвия в минуты нежности называла оленьими: Энрике был слеп и глух к Маргарет и ее воинству. Только один раз, потянувшись за бокалом, чтобы допить последний глоток «Марго», он поймал взгляд Маргарет, наблюдавшей за ними с довольным видом. Как ему показалось, она радовалась, что ее план удался.

Обреченно заключив про себя, что хозяйка дома права, он повернулся к Пэм. Именно такой бесцветной и скучной девушки он и заслуживает. Настоящий мужчина, способный на поступки, творящий добро, такой, как Фил, достоин той, что сидит далеко-далеко, на другом конце стола, гораздо дальше, чем разделяющие их шесть футов, — достоин ее светящейся белой кожи, очаровательных веснушек, смеющихся губ, дразнящего голоса, веселых голубых глаз и синих джинсов, так красиво облегающих ее фигуру. А вообще все не так уж плохо. Ну и пусть это последний вечер, что он проведет с Маргарет: никакого значения для его жизни, его настоящей жизни — литературы, это иметь не будет.

Маргарет не первая заговорила о том, где ее похоронят и какие распоряжения нужно сделать на этот счет. Вопрос подняли ее родители вскоре после того, как смирились с ее решением прекратить всякое лечение.

Они появились в Слоан-Кеттеринг на следующее утро после того, как Маргарет объявила, что хочет умереть. Поскольку ее выписку перенесли на сутки, чтобы организовать уход на дому, они еще надеялись уговорить ее остаться в больнице и отказаться от своего отчаянного демарша. Их аргументы растворились в потоке слез Маргарет, просившей оставить ее в покое. Она еще раз перечислила все медицинские процедуры, которым подверглась в попытке продлить жизнь, и даже продемонстрировала ужас своего нынешнего жалкого и безрадостного существования, приподняв бело-голубую больничную рубашку и показав дыру в животе, откуда торчала широкая трубка диаметром примерно в полтора дюйма, и еще одну, куда вставляли катетер, ведущий в тонкий кишечник. Всегда и во всем жалея родителей, она впервые проявила столь бесстыдную жестокость. Дороти и Леонард не ухаживали за дочерью во время ее болезни. Маргарет настояла, чтобы они оставались во Флориде в своем зимнем доме, пока она восстанавливалась после операций и проходила сеансы химиотерапии, так что ее борьбу они видеть не могли. Энрике — не из желания причинить боль, а чтобы хоть как-то подготовить их к шоку — в течение девяти месяцев посылал им письма с подробным описанием всех процедур. Тем не менее вид обнаженной истерзанной плоти собственного ребенка, пусть и женщины 53 лет, сделал свое дело.

И хотя Маргарет быстро опустила рубашку, Энрике почувствовал жалость, увидев мгновенно обвисшие щеки отца и неподвижное, скованное ужасом лицо матери. В их голубых глазах появились слезы. Дочь унаследовала красоту обоих: глаза у Дороти были более бледного оттенка, но такой же округлой формы, как у Маргарет; от Леонарда же Маргарет достались ярко-голубой цвет и проникновенный взгляд. Только теперь, когда Маргарет совсем не могла есть, она наконец стала тоньше, чем ее поджарая, похожая на профессиональную бегунью, мать. Рак отнял у Маргарет пухлые отцовские щеки и его же густые вьющиеся волосы. Как всегда, ее родители были хорошо одеты, подтянуты и выглядели более официально, чем обычные посетители больницы. Дороти в серой шерстяной юбке и облегающем черном кашемировом свитере стояла рядом с Леонардом, одетым в бежевые брюки, белую рубашку и синий пиджак, — оба такие опрятные и внимательные, как провинившиеся школьники. В немом страдании, с дрожащими подбородками и влажными глазами, они слушали дочь, затаив дыхание, будто не силах были ни вдохнуть, ни выдохнуть. Думая, что от их слез Маргарет станет еще хуже, они старались не плакать — хотя, позволь они себе эту слабость, она бы просто почувствовала их любовь.

Энрике вглядывался в их лица, чтобы понять, ощущают ли они ее потребность в любви. Увидев только страх и отчаяние, он подумал: а что, если впервые за тридцать лет честно поговорить с ними о том, как нужно обращаться с дочерью. Маргарет не хотела, чтобы они оспаривали ее решение умереть или изо всех сил пытались скрыть свое горе. В чем она отчаянно нуждалась, так это в их понимании и обожании. Завершив свой монолог, жена устало затихла в кольце его рук (когда отец и мать пришли, Маргарет попросила Энрике лечь рядом с ней) и испуганно выглядывала из этого убежища, как настороженный зверек, предоставив Энрике наблюдать за реакцией родителей.

Хотя Энрике, с его изощренным и несентиментальным умом, эмоциональная реакция Леонарда и Дороти иногда казалась детской, он знал, что родители Маргарет очень умны. Они не стали повторять свои стандартные фразы и исполненные благих намерений формулы из серии «нужно бороться», когда столкнулись с ошеломляющей действительностью и убедились, что бороться уже не за что. Оба вытерли глаза: Леонард — носовым платком из заднего кармана, Дороти — салфеткой из коробки на прикроватном столике, и пристыженно молчали. Скованной походкой приблизившись к кровати, Дороти торопливо и неловко обняла дочь, видимо считая своим долгом во что бы то ни стало сохранять самообладание и опасаясь его потерять. Они не справлялись с ситуацией и были плохо подготовлены, чтобы утешить дочь. Но они искренне любили Маргарет и были слишком умны, чтобы досаждать чрезмерной заботливостью.