Тетрадь кенгуру - Кобо Абэ

– «Второй – за мать»…

– А третий за кого, знаешь?

– Нет.

– Вот видишь! Почти никто не знает. Зато все знают, за кого первый и второй. Сказать, за кого третий?

– Ну ты чудак! У тебя чересчур строгие вкусы для твоего возраста.

– Дело не во вкусах.

– Ну да! Ты такой живчик стал, когда читал эти строчки.

– Ты не понимаешь. Там самое большее – с десяток детей-демонов. Это дети из детского сада при муниципальном спа-центре. Они дают представление для туристов, которые приезжают на автобусах, и с них собирают пожертвования. Среди этих маленьких демонов есть девочка. Меня привлекли ее глаза, у них уголки вниз глядят. Очень на тебя похожа. Я тебе раньше не рассказывал? Она ходит в длинной, ниже колена, майке без рукавов, и она ей очень идет… Говорят, она сирота… Как она будет дальше жить? Хор у них хороший, его знают, так что детсад, наверное, на одни пожертвования проживет… Но, что ни говори, что-то в этой мелодии бередит японскую душу. А стихотворный размер… Это же просто классика! «Свет зеленый, посмотри еще разок, вправо-влево…»

– Я вижу, тебе нравится.

– Как могут нравиться эти мрачные заклинания? Если бы мне нравились такие вещи, разве стал бы я биться с покойной мамашей. Я неблагодарный сын. Согласен. Признаю. И в искупление вины положил бы за нее камешек-другой.

– Мне было больно на вас смотреть. Ведь у меня же мать только что умерла…

– Понимаю. Смотреть, как человек от тебя удаляется, видеть его спину – вредно для психики… Эх! Дался ей проклятый сямисэн!

– Жалко ее все-таки. И после смерти от одиночества избавиться не может.

– Если бы мне дали встретиться с ней еще раз, я бы, может, поплакал о ней чуть-чуть… А ты? Тебя покойная мать не навещала еще?

– К счастью или к несчастью, мне это не грозит. Эй! Гляди! Вон цветы лежат рядом с рельсами.

Шоссе резко уходило вправо, а влево от него ответвлялась узкая двухполосная дорога без тротуара. Там стоял светофор, но шлагбаума не было. Развилка образовывала острый угол, не больше тридцати градусов. Между его сторонами оказалось зажато двухэтажное здание клинообразной формы. На нем висела вывеска – по белому фону красным было написано: «Табак». Похоже, вывеска осталась еще со времен Национальной корпорации табака и соли. На самом острие клина – букет. Белые и лиловые лепестки, словно искры бенгальских огней.

– Она умерла здесь?

– Попала под поезд. Наш американский жилец снял все, как было. Ее раздавило в лепешку. Как через мясорубку прокрутили. Все снято на видео, могу показать, если хочешь. Когда имеешь такую кассету, проще разговаривать со страховой компанией… Так что призрака из нее не получится. Только гамбургер или фрикаделька.

Смеяться мне или нет? Рискованная шутка, она сверкнула и исчезла, словно рыболовный крючок.

– Здесь место такое. Опасное.

– Зачем американец поселился у нас на втором этаже? Он пишет диссертацию. Говорит, что процент аварий на этом месте самый большой во всей Японии. А по смертельным исходам мы вообще на первом месте в мире. Это тема его фильма, называется «Смертельные аварии».

– Кому это нужно? Фильм этот…

Кровать приближалась к железнодорожному переезду, и в этот момент со стороны станции прозвучал сигнал, видимо предупреждающий о приближении поезда. Загорелся зеленый свет. Из динамика понеслось «Торянсэ, торянсэ»[13]; мелодия звучала бодро, энергично, как бы призывая людей не мешкать на переходе. Необычный семафор, однако. На большом прямоугольном табло мигало слово «RUN». Что это значит? Что все должны бежать? Однако кровать стояла как вкопанная. Не кровать, а упрямый осел.

– Он нас вроде подгоняет?

Стрекоза чуть покачала головой и тоже не шевельнулась, лишь бросила через пути взгляд в сторону станции.

Раздался предупреждающий сигнал. Кровь забурлила в барабанных перепонках. Под прерывистый звуковой аккомпанемент, толкая перед собой воздух, нас миновал состав из трех новеньких вагонов оранжевого цвета. Наверное, пригородная электричка.

Секунд через десять «RUN» погасло.

– Странно здесь семафор работает. Будто его нарочно так настроили, чтобы поезда давили людей.

– Ты так думаешь?

– Тебе не кажется, что твоя мать из-за этого семафора погибла?

– Вообще-то, у нее был легкий дальтонизм, и по-английски она ни слова не знала… А может, она нарочно бросилась…

– Самоубийство?

– Жизнь у нее не сложилась. У нас с сестрой в мать глаза такие. Мы все одного поля ягоды, только семена у всех разные. Ни с одним мужем она не ужилась. Меня в школе прозвали Ракуган, это куда ни шло, а матери в округе дали прозвище Невезучая Окэй-сан[14]. Уголки глаз у нее, как и у нас с сестрой, смотрели вниз, из-за чего она всегда казалась печальной. Действительно, мать была унылый, скучный человек.

– А мне такие глаза нравятся. У всех вас троих.

Кровать медленно тронулась с места. Выехала на переезд и, очутившись на рельсах, вдруг резко прибавила скорость и перепрыгнула их. Таких скачков кроватные колесики могли и не выдержать. Вроде я слышал когда-то про школьника, которого переехал поезд, потому что у него каблук застрял между рельсами.

– Автостоянка с той стороны, за углом… – проговорила Стрекоза, обращаясь к кровати, как к натренированному сторожевому псу.

Кровать, не торопясь, сделала крюк по немощеному переулку. У основания клинообразного здания оказалась площадка, где места было ровно столько, чтобы туда втиснуться.

– Можно здесь постоять немного?

– Ну если ты решил…

Обращенная к железнодорожным путям раздвижная стеклянная дверь здания была облеплена рекламными листовками и вывесками, каких мне раньше видеть не доводилось. Интересно, давала реклама в таком месте какой-то эффект?