Слезы Макиавелли - Рафаэль Кардетти

Вне себя от нетерпения Марсилио Фичино поспешил к ним.

— Если бы ты чаще ходил на мои занятия, Пьеро, то знал бы, что за забывчивость такого рода в Спарте полагались телесные наказания, и притом самые жестокие! Я горю желанием попросить Деограциаса предать тебя публичной порке.

— Но ведь я уже извинился!

Гвиччардини снова обиженно надулся. Решив, что тот достаточно наказан, Фичино сразу перешел к тому, зачем их позвал:

— Ладно, хватит об этом. Главное, вы здесь. Я вам говорил, что имя дель Гарбо мне знакомо; так вот, сегодня утром я вспомнил почему. Идите за мной…

Старик устремился по центральному проходу читального зала. Дойдя до конца, он указал на стену, перед которой они стояли.

— Ну и что? Это всего лишь стена! — воскликнул Гвиччардини, все еще переживая из-за насмешек, которым недавно подвергся.

— А что ты видишь наверху, Пьеро?

— Ничего нового. Эта фреска Мазаччо была тут всегда.

— Как обычно, интуиция тебя не подводит, но ты слишком ленив, чтобы продолжить мысль. Ты совершенно прав, сосредоточиться следует именно на фреске.

Все более раздраженный таинственными намеками учителя, Гвиччардини тяжело вздохнул, но смирился.

— Ну, раз вы так хотите… На ней изображены три поэта, увенчанные лавровыми венками: слева Данте, в центре Петрарка и чуть дальше Боккаччо. Мне даже не надо видеть эту фреску, чтобы описать ее. Я достаточно времени провел, разглядывая ее на уроках.

Макиавелли вмешался в разговор, чтобы поддержать друга:

— Чиччо прав, учитель, мы все знаем эту фреску как свои пять пальцев.

— Ваша предвзятость мешает вам видеть истинную суть вещей, дети мои. Разве я не учил вас преодолевать грань видимого? Вы считаете, что хорошо знаете эту фреску, потому что она была у вас перед глазами десятки раз. Но, если вы посмотрите на нее более внимательно, она покажется вам другой.

Аннализа первой поняла, что имел в виду ее дядя:

— Ага! Я вижу! Раньше она была значительно темнее. Ее подновили.

— И на этот раз я могу быть горд своей племянницей! А вы, мессеры, — сказал он, поворачиваясь к трем юношам, — ну что из вас получится?

Оставив вопрос без ответа, он продолжил урок:

— Мазаччо великолепно справился со своей задачей. Архитектор, к сожалению, был не так талантлив. Видите трещину, вон там, наверху? Прошлым летом она расширилась под воздействием сильной жары, а поскольку осень была дождливой, вода протекла на стену.

— И вы обратились к покойному дель Гарбо, — закончил за него Макиавелли.

— Все художники в городе разъехались или выполняли более выгодные заказы. Он произвел на меня жалкое впечатление, но я не мог ждать и нанял его.

— А он неплохо поработал, — включился в разговор Веттори, считавший себя знатоком искусства. — Не заметно особой разницы с тем, что было.

— Действительно, я, в общем, доволен результатом. Через десять или одиннадцать дней он пришел ко мне и сказал, что получил другой важный заказ и поэтому должен поторопиться. Всю неделю он трудился здесь дни и ночи напролет, чтобы завершить свою работу.

— Речь, без сомнения, идет о «Благовещении», которое стоит у тебя дома, Чиччо, — добавила Аннализа. — Получается, что картина и фреска были написаны примерно в одно время.

Поняв намек девушки, Макиавелли продолжил:

— А значит, если он оставил указание на картине, то вполне возможно, он оставил его и на фреске.

Удовлетворенный тем, что его ученики довели доказательство до логического конца, Фичино подтвердил:

— Вот именно, Никколо, рассуждая логически, этот знак должен быть здесь. Остается только его найти.

После часа упорных, но напрасных поисков Пьеро Гвиччардини сдался первым:

— Я больше не могу. У меня закрываются глаза, и я проголодался…

Понимая тщетность своих усилий, Макиавелли тоже сделал жест, который означал, что у него опускаются руки.

— Пойдемте лучше обедать. Нет смысла оставаться здесь дольше. Мы и так осмотрели все пядь за пядью. Ничего на фреске нет.

— Если дель Гарбо и оставил на фреске указание, то чертовски хорошо его спрятал, — заключил Веттори.

На лице Марсилио Фичино читалось глубокое разочарование.

— А я был так уверен, что иду по правильному пути. Наверное, я совсем одряхлел! Двадцать лет назад мой мозг работал лучше…

— Хватит вам все время твердить одно и то же, дядя! Каждый может ошибиться, и вы не исключение.

Ее нравоучение вызвало на губах старика улыбку с оттенком горечи.

— Теперь даже собственная племянница позволяет себе учить меня философии! Такие загадки действительно мне не по зубам… Возвращайтесь к себе, молодые люди, и простите меня за то, что заставил вас зря потратить время.

Любовный недуг сродни гангрене — так любил говорить Полициано, когда по вечерам его одолевала меланхолия. Если часть тела поражена, ничто уже ее не излечит. Болезнь неумолимо разрастается и в конце концов доходит до самых глубин тела, где скрываются его жизненные соки.

Врач, сколь бы искусным он ни был, может черпать в тайных глубинах своей науки. Он может искать в инкунабулах противоядия, предписанные его предшественниками, и даже, если пожелает, воззвать к памяти Гиппократа! Однако в конце концов поймет, что все его поиски тщетны; постепенно больной член иссохнет и почернеет или, наоборот, подвергнется роковому гниению.

Сандро Треви отлично помнил тот миг, когда его сердце начало отмирать, пока не превратилось в сгусток плоти, лишенный каких бы то ни было чувств. Осталось лишь механическое биение, которое он ощущал под складками своей поношенной куртки. С тех пор как его дама сердца, Беатриче Неретти, жена аптекаря с Виа делла Торре, променяла его на менее потертого любовника, ничто его не радовало.

Каждый новый день не только не помогал ему забыть об этом печальном событии, но напротив, делал его более памятным. В качестве покаяния он решил уморить себя голодом и довольствовался лишь хлебными корочками, иногда сдобренными кусочком свиной шкурки или тонюсеньким слоем прогорклого масла. Правда, столь суровый пост восполнялся обильным потреблением вина, призванного помочь ему исцелиться от отчаяния.

Помимо этого столь полезного зелья он старался возместить утрату возлюбленной с помощью самых необузданных любовных утех. Безжалостная отставка ничуть не повредила его мужской силе, и он полагал, что подобные излишества позволят ему обрести душевный покой. Потому-то он ежедневно предавался разнообразным плотским забавам, более или менее изощренным, в зависимости от умения женщины и выносливости своего орудия.

В тот день он остановил свой выбор на крепкой шлюхе, которая очень давно занималась своим ремеслом и познала столько мужских отростков, что, выложив их один за другим, могла бы связать Милан с Римом. В темном углу своей лавки он преспокойно трудился над толстой задницей этой бабы. Упершись в полки, на которых стояли банки с пряностями и экзотическими отварами, проститутка умело двигала задом, то и дело испуская подобающие случаю стоны — то хриплые, то сладострастные. Если бы кто-нибудь мог присутствовать при этой сцене, он бы наверняка повеселился, глядя, как высокий худой мужчина подпрыгивает позади исполосованного рубцами широкого крупа.