Индейцы и школьники - Дмитрий Конаныхин

простой мир, такой спокойный и тихий, наполненный её звуками, её музыкой, её словами. Это снова была столь знакомая ей ослепительная, ускользающая темнота.

– Хи-хи. Хи-хи. Хи-хи-хи-хи-хи… Любочка, йди-но сюда. Йди до мамочки, Любочка.

Надя снова звала козу, гладила её белые бока, расправляла яркие ленты и цветы в шуршащем венке, щекотала за ухом, касалась копыт.

– Я взую тебе, Любочка. Подивись, яки туфельки я тобi купувала, Любочка.

Она резко села. Припадочная, ускользающая улыбка ползла по её серым губам. Сорвав большой листок пыльного подорожника, Надя стала прикладывать, прилаживать его к серым копытцам козы.

– Подобаються тобi туфельки, Любочка? Донечка, ну що ти не йдеш? Йди-но сюди, дай свою шжку. Яка ж в тебе нiжка маленька, Любочка. Дай, ну. Ну дай шжку, не бшся.

Привычная уже коза переступила и поставила переднюю ногу на колено Нади. А та сидела и тихо бормотала и жужжала под нос, разминая и растирая листок о шершавое копыто.

– От, Любочка, от. От и добре. Я люблю твои нiженьки, я люблю твои шженьки, я люблю твои шженьки, твои п’яточки, твои пальчики, твои маленьки пальчики.

И сумасшедшая старуха плавно наклонилась, словно перелилась вода, и стала целовать и гладить копыто старой козы.

– Дивиться, яки пальчики у моеи Любочки, подивиться.

– Мамочка! – шепнула Зося.

– Тихо, доченька, тихо… – Тася прикусила губу и гладила Зосю по голове. – Не вспугни её, не надо, не надо.

– Мама, за что ж так? За что?

– Да, за что? Ты же этого хотела? Ты же всё знаешь, да? – шёпот Гели вонзился в Тасину грудь острыми когтями.

– Погоди, дочка. Значит, знает. Права она. Ой, права, дочка, – Аза смотрела на бормотавшую сумасшедшую, на Тасю, спокойную и бледную, в кровь закусившую губы. Потом долго-долго всматривалась в маленькую Зосю, склонив голову набок, как старая ворона. – Вот что, Геля, бери-ка ты эту маленькую красавицу да пройдись-ка ты по улице, да вольно пройдись, как вольные люди ходят. Да пойди назад к старому деду Коле да скажи, что Аза просила его тот самый платок отдать. Так и скажи – «тот самый платок». И пусть он тот платок, он знает какой, пусть подарит тот платок этой маленькой красивой девочке. И скажи ему, что Аза ему кланяется и прощенья просит за всё.

Геля в изумлении смотрела на мать, нараспев поющую слова приказа. Но не стала спорить, не стала спрашивать. Молча встала, отряхнула широкую шуршащую юбку. Зазвенели браслеты на запястьях, зазвенело монисто на высокой груди – словно огонь от земли оторвался, молодой, весёлый, вот-вот искры полетят золотые.

– Ну? Пойдём, девочка. Пойдём к скрипачу деду Коле!

Зося замотала головой.

– Иди, доня. Иди. Всё хорошо, – Тася погладила дочку по голове. – Иди, можно. Я подожду тебя.

Силы её покинули, устало сидела она возле старой Азы.

Сумасшедшая обнимала шею козы, умело, бережно и ловко сплетала и расплетала яркие ленты, протирала грязным платочком шершавые козьи копытца, затем, словно фокусник, вынула откуда-то из кармана старый-престарый гребешок.

– От, Любочка, ось зараз зроблю тобi дуже фай-ну зачiску, будеш в мене така гарна, така причепурена дiвчинка. Тре тобi трохи банти зробить, бо ти ж в мене така гарна. Дайно менi, дай подивиться, ща там таке.

Надя бормотала и обнимала шею старой козы, которая терпеливо стояла. Может, животному даже нравилось такое обращение. Всякой живой твари нравится, когда её гладят, – и животному, и человеку. Животных даже чаще гладят. Люди больше словами – чаще бьют. Или ласкают. Или кричат.

– Что было? Немцы? – вопрос цыганки булыжником проскрежетал в немоте вокруг женщин.

– Да… – Тася нехотя проговорила, что-то рисуя пальцем на дорожной пыли. – Танкисты. Её двух девочек, двух близняшек… К себе взяли на ночь. А наутро к танкам привязали и разорвали.

Аза чуть заметно вздрогнула, только пригнулась к земле сильнее. Кому ж хочется такое в себе носить? Кому такое знание нужно? Пригибает такая лишняя правда к земле, в землю вдавливает. А Тася продолжала, комья болючих слов роняла, медленно, тихо и печально-спокойно.

– Вот… А Надя тогда и повредилась. Ходила кругами по улицам. Где могла, там ложилась. То кричала, то плакала, потом замолчала. Её люди к себе брали. Добрые люди. И врач наш смотрел. Только ничем не могли помочь. Вот она с козой до сих пор и ходит. К ней в хату соседки приходят, что-то поесть приносят. А она целыми днями по улицам ходит, козу вот эту вот свою водит, лентами украшает. И всякий раз – то «Любочка», то «Танечка». Люба и Таня – близняшки её были, значит.

Тася помолчала. Цыганка старой вороной сидела, обхватив свои колени, свившись в узел, и всматривалась перед собой, словно видела что-то далёкое.

– За что люди такие звери?

– Не знаю, не знаю. Ты ж старая уже, много жила, знаешь сама.

– Ничего я не знаю. Вот этого вот не знаю. Не понимаю. Сами еле живы остались. Мне недавно люди передали – нашли в Бендерах, ну, этих… Этих… Которые наших людей из Ясс убивали. Наших, кто старый был, подушили, молодых постреляли. А девочке одной, самая красивая была, я знала её маленькой, она ж такая была – самая красивая в роду нашем была, – груди отрезали, прямо перед всеми, живой отрезали. И ведь не удрали же… На что надеялись? Их же все люди искали. Все. Земля гудела, так искали. По всей Бессарабии искали. До Одессы ходили – искали. К венграм ходили. К полякам ходили. Везде – лишь бы найти – везде ромалы ходили, друг друга просили – лишь бы найти. Вот и нашли… Люди нашли.

– Ясно. Сами?

– Да. Закопали их. Возле перекрестья дорог.

– Ясно.

– Живыми.

– Понятно…

– А ты откуда умеешь? Кто научил?

– Мама. Бабушка. Бабушку – прабабушка. Научили.

– Вижу. А ты видишь? Всё видишь?

– Да. Что могу.

– Бедная ты. Счастливая. И бедная. Меж тремя смертями живёшь.

– А что делать – жить-то надо. Дочка.

– Её спасёшь.

– Да? Получится? Ты точно знаешь?

– Получится. Две жизни спасёшь, с того света достанешь.

– Откуда?

– Этого я уже не знаю. Что я тебе? Что я тебе, что? Брехуха какая-то? – Аза совершенно неожиданно для самой себя разозлилась.

И что злиться-то было? На кого? На эту девочку, которая так много знала о себе и о людях? На то, что жизнь вот такая, что волком выть, кошкой мяукать, непонятно каким зверем орать, что так сердце печёт? Кого вернуть, куда шагать? На что жаловаться? Небу? С неба вода течёт, но не солёная, как слёзы. Земле – так она