Ной. Всемирный потоп - Иосиф Кантор

– Ты знаешь, как добывают золото? – вдруг спросила Эмзара.

– Знаю, – кивнул Ной. – Промывают песок и находят крупицы золота.

– Вот именно так среди множества выдумок отыскиваются крупицы правды! Их немного, но это не означает, что их вовсе не существует. А уж на то, чтобы отделить выдумку от истины, у меня достанет ума! Драгоценное время, говоришь ты? Но разве могу я жалеть время для того, чтобы обелить сына моего в глазах мужа моего? Я готова не есть, не спать, а только лишь искать и узнавать. Что-то да узнаю. Нет ничего такого, что можно укрыть от людских глаз и людских ушей! Если сейчас, когда нас здесь двое, я оставлю этот кувшин недочищенным, то уже завтра скажут люди: «Эмзара обленилась, теперь ее посуда блестит только с одного боку!»

– Давай проверим! – улыбнулся Ной.

– Я не могу на это пойти! – отрезала Эмзара и потянулась к кувшину.

В дверь просунул голову Сим. Он что-то жевал. Увидев, что отец сидит рядом с матерью, Сим притворил дверь.

– Лепешки, сыр и молоко для вас на столе, – сказала Эмзара. – Поторопись, а то Сим не оставит тебе ничего!

Такое не могло случиться, чтобы Сим съел все сам, не подумав о других, тем более об отце. Ной понял, что Эмзара хочет, чтобы он поскорее ушел и оставил ее одну. Он встал и, не сказав больше ни слова, удалился.

Поделившись тем, что лежало на душе тяжким грузом, с женой и старшим сыном, Ной почувствовал некоторое облегчение. И оттого, что Сим развеял сомнения в отношении Иафета (почти развеял, если уж говорить начистоту, отодвинул куда-то вдаль), и оттого, что жена и сын вызвались помочь ему, и оттого, что просто поделился сокровенным с близкими. Нет человека, который не нуждался бы в поддержке ближних своих.

Главная же радость Ноя заключалась в Ковчеге, и росла эта радость день ото дня, а вместе с ней крепла надежда на спасение. Нижний ярус уже был закончен, строили средний. Стоило Ною прикрыть глаза и подумать о Ковчеге, как тот являлся ему уже построенным, мерно покачивающимся на водах.

Окончания строительства Ковчега Ной ждал с радостью, надеждой и печалью. Радовался предстоящему спасению и тому, что был избран богом для него. Надеялся на то, что многим удастся спастись вместе с ним. Печалился потому, что грешникам было суждено погибнуть.

Радость, надежда и печаль часто соседствуют друг с другом. Был еще и страх, Ной страшился того, что в Ковчег может войти убийца и тогда потоп не избавит мир от зла.

Какой смысл в гибели множества грешников, если одному из них суждено уцелеть? Потоп – суровая кара, ниспосланная заслуженно, но карать должно всех, без исключения, иначе это уже не кара, а жестокость, которой нет объяснения.

В каждой молитве своей просил Ной Господа вразумить его, но Господь не отвечал. Другой бы, на месте Ноя, счел бы, что у него достаточно ума, и возгордился, но Ной считал, что он вследствие каких-то причин недостоин вразумления свыше.

Если убит твой сосед, а сам ты подозреваешь, что убийство мог совершить твой сын, то кому же в этом разбираться, как не тебе?

Бедная моя посуда! Уж и досталось ей вчера! После разговора с мужем я терла-терла ее, терла-терла и все никак не могла остановиться. Когда сердце готово разорваться от боли, надо делать какую-нибудь работу. Какую – неважно, главное – делать, делать так, чтобы в этом мире остались только ты и твоя работа. Тогда боль обидится, что на нее не обращают внимания, и уйдет. Боль обидчива и не может без внимания. Уходит она не сразу, медленно, мелкими-мелкими шажками, но уходит. Если не вспоминать о ней, то она больше не придет, но разве получится не вспоминать? Нет-нет, а вспомнишь, и боль вот она, стоит на пороге и протягивает к тебе руки свои. Приходится снова браться за работу.

Хорошо, что в работе никогда не было у нас недостатка, а как начали строить Ковчег – и подавно. Трудами добываем мы пропитание наше и трудами надеемся добыть спасение. В чем достоинство человека? В трудах его. У лодырей нет достоинства, и у тех, кто живет трудами других, его тоже нет, как бы высоко они ни возносились над прочими. Да, я говорю о правителе Явале и его слугах! Правитель, если он настоящий правитель, должен быть отцом своему народу и денно и нощно заботиться о подданных своих. Вот что такое настоящий правитель! Но где настоящий правитель и где презренный тиран Явал? Между ним и настоящим правителем такая же разница, как между восходом и заходом солнца! Он только и может, что обирать свой народ, тиранить его и сеять в нем злое. Добра в Я вале нет нисколько, так как же он может сеять добро?

Но не Явал сейчас занимает мои помыслы, хоть я никогда о нем не забываю, потому что остерегаюсь от него зла для моего мужа и нашей семьи. На хорошее Явал не способен, но плохое он сеет щедро.

Сейчас я думаю только о сыне моем Хаме. Свершилось – муж мой заподозрил его в убийстве нашего соседа Ирада. Положа руку на сердце скажу, что если уж и заподозрить кого из троих сыновей моих в убийстве, так это Хама, потому что он немного беспутен, а Сим и Иафет – достойнейшие из людей, те, кто служит остальным примером для подражания. Им сейчас никто не подражает, но сейчас подражают только недостойным. Подражали бы люди тем, кому следовало бы подражать, не ждали бы мы потопа и не строили бы Ковчег! Это очень важно – подражать тому, кто на самом деле достоин подражания.

Хам… Раньше я боялась, что убийца Ирада может из ревности сделать зло ему, ведь Хам и Хоар, жена Ирада, были любовниками. Теперь же душа моя неспокойна еще сильнее… Как я могу успокоиться? Как могу убедить мужа в том, что Хам не убивал Ирада? Есть только один способ – надо найти настоящего убийцу. Если убийца будет найден и воздастся ему по делам его… Ох, скоро всем воздастся! Как подумаю об этом, так сердце сжимается и проваливается куда-то вниз.

Если бы убили медника Савтеха, который задирает всех, кто только подвернется ему под руку, и имеет привычку обсчитывать покупателей, подозревать можно было бы многих… Если бы убили Ераха, сына мельника Ирада (одно имя с нашим покойным соседом, но какие разные люди!), который груб, чванлив и скор на рукоприкладство, то подумать можно было бы на сотню человек… Что там на сотню? На две, на три сотни, если не на все пять! Нет, наверное, человека на десять тысяч локтей вокруг, который не претерпел бы большую или малую обиду от Ераха, не был бы им оскорблен или унижен! Как только сын мой Хам не гнушается водить знакомство с этим негодяем! Но сын мой Хам молод и добр, он не видит всего, что замечаю я. Поведение Ераха он объясняет его вспыльчивостью, так и говорит про других: «вспыльчив, как Ерах», а не гнусностью его натуры. Я удивляюсь, как этого проклятого Ераха еще не убили!

Но сосед наш Ирад был добр и мягкосердечен. Если кто-то обижал его, он говорил: «Прощаю», если бы он узнал о ком-то что-либо плохое, то никогда бы не рассказал другим… Ирад не мог украсть и не мог прелюбодействовать. Мстить Ираду? За что? Завидовать? А вот завидовать было чему. Как не позавидовать обладателю столь красивой жены! То-то так сильно убивалась Хоар над телом мужа. Чувствовала она, понимала, что сама отчасти виновата в его гибели, и это обстоятельство умножало ее скорбь. Если бы она знала, чем закончится ее недолгое супружество, то вела бы себя иначе, я уверена в этом. «Иначе» не означает, что она смогла бы обуздать свои желания. Желания часто невозможно обуздать. Вот я хочу предостеречь Хама, чтобы он образумился. Я говорила это ему не раз и знаю, что он поспешит заговорить о чем-то ином, не давая мне выговориться. Я знаю, что мои слова отскочат от него, как отскакивают бобы, брошенные в котел. Но стенки котла высоки и бобам некуда деться, в отличие от слов. Слова отскочили – и пропали. Но я все равно завожу этот разговор, потому что таково мое желание. Желание матери. Эх, если бы у Хоар были дети, то это, вне всяких сомнений, образумило бы ее. Но Господь не послал им детей, или же Хоар могла прибегать к ухищрениям, не желая детей ни от Ирада, ни от кого-то из любовников своих. Бывают женщины, язык мой не поворачивается назвать их «женщинами», а как по-другому назвать, я не знаю, так вот, бывают женщины, которым дети в тягость, которые смотрят на них, как на обузу. Такова Парав, жена зверолова Кашры. Муж ее вечно бродит по лесам в поисках добычи, а Парав предается праздности и говорит вслух, не стесняясь: «Хорошо, что у нас нет детей!». Однажды была у меня нужда до нее и пришлось войти в их дом! Господь милосердный, не видела я таких жилищ! Где не было паутины на стенах, там была плесень! Где не валялся сор, лежали обглоданные кости. Мне приходилось прежде выбирать место, а потом уже ставить ногу, подобно тому, как ходят в горах! И запах! Соберите объедки, не зарывайте их, как положено в землю, а выложите на солнце и, спустя три дня испражнитесь на них, и вы поймете, как пахло у Парав! Едва сказав то, что мне надо было сказать, я бежала оттуда, а Парав удивлялась и даже предлагала мне угощение. Какое может быть угощение? Не до угощения было мне, а до того, как бы удержать внутри то, что съела я перед выходом из дома.