Бастион. Война уже началась - Сергей Зверев

Я отпила глоток. Терпимо. Остыло, правда. А что в свертке? Я поставила чашку, развернула целлофан. Из куска грубоватой плотнофактуристой ткани беже-бурого окраса получилось просторное одеяние, похожее на футболку. Какое-то длинное, несуразное. Возможно, до колен, если надену на себя этот мешок.

А если не надену?

Я снова заплакала. Как не заплакать? Мне же больно, мне безысходно, мне до того паршиво на душе, что нет ни желания, ни сил анализировать причины и следствия моего стремительного погружения в ад.

На левой стороне «футболки» на уровне груди висела бирочка. Несмываемой краской на белом фоне отчетливо выделялся номер. «109-А». Занавес, сестрица?

Туманов П.И.

Невыносимо болела спина – от восьмичасовой езды в междугородных автобусах, голова – от духоты, желудок – от сухомятки. Память – от кривляний соседки, которой он на «пару дней» спихнул Жорку. Уши – от надрывного воя грудничка, расположившегося с мамашей по соседству. На коротких остановках самым первым выбегал из автобуса, чтобы размяться. Бродил по буеракам, наслаждаясь пыльными ландшафтами. Да еще Светка – подруга – нагадила капитально. В позу встала, чудачка. Такого невежества Туманов не ожидал. «Знаем мы этих племянников. Проходили, – заявила она с нескрываемым сарказмом. – В аналитическом отделе она у вас работает, племяшка твоя. Юлечкой зовут. И не ври мне, Туманов…» Пока он размышлял, есть ли повод к столь кошмарному обвинению, а если есть, то как он его проворонил и почему кассирша из «Пятерочки» знает больше, чем внештатный гэбэшный информатор, Светка хлопнула дверью, то есть ушла по-английски. Окончательно испортила настроение. С чем он и отбыл, твердо убежденный, что жениться будет только в следующей жизни, когда станет глупым, безнадежным баобабом.

Оперуполномоченный в захудалом райцентре Октябрьском, когда-то «хорошо посидевший» с командированным Губским, честно старался помочь:

– Служил, говоришь, в этой части?.. Да там уж лет шесть, как солдат убрали. Теперь – точка не то ФАПСИ, не то ФСБ…

– Да вроде переименовали ФАПСИ, – неуверенно заметил Туманов.

– А по мне один хрен, – отмахивался опер. – Я газеты третий год не читаю – достали. И тебе, парень, не советую. Жизни нужно верить, а не газетам. А по жизни получается, что солдатиков турнули, а милитаристский уклон на точке оставили. Охрана там теперь серьезная, усиленная, заборов новых навтыкали. Вертолеты периодически шастают… Мы туда не суемся, сам понимаешь. Ну, иногда охранники ихние шалят по Карадыму – бабы там, самогон – разбираемся с их начальством, если оно, начальство, соизволит… Но, в общем, тихо, без происшествий. Племяш, говоришь? Лезть туда корками вертеть… не-е, не смеши… пошлют тебя с твоими корками, – опер задумчиво пожевал обветренными губами. – Слушай, есть у меня один знакомый, пасеку под Карадымом держит. Мед у него уж больно хороший – закупщики сметают подчистую… На базу вроде часть сдает. Поговори с ним, скучно старику.

Пока добрался, семь потов сошло. Всех собак облаял. И двести рубликов – долой. Пасека стояла на краю поселка, у опушки. Хозяин – Николай Фомич – смотрелся, конечно, картинно – высоченный дед, седая борода до пояса, цепкие серые глаза и камуфляж в качестве повседневной одежды. Гостю в принципе обрадовался:

– С Константинычем говорил? Как он там, мафия не заела?

– Да какая там мафия… – махнул Туманов. – Мафия в городе…

Фомич хитро покачал указательным пальцем:

– Не скажи, милый, здесь хочь худая, да граница недалече. Жадеит, травушка-муравушка идет, в прошлом месяце, помнится, двух монголов с мешком сырца отловили… Просил помочь? Чем сможем. Хотя чем? – Пчеловод озадаченно почесал бороду. – Ладно, погоди, пчелу обихожу, там и мясо подойдет.

И вельможно удалился. Туманов осмотрелся. Изба срублена из лиственницы. Четыре комнаты, кухня. Куда столько? Мебель городская (чего стоило везти? Впрочем, за мед и настойку на парашюте сбросят). Убрано, опрятно, но женской руки не чувствуется. В красном углу – киот, но иконки типовые, ширпотребовские (было у Туманова дело по «клюквенникам», нахватался). Телевизор бормочет потихоньку. Афроэнтэвэшница докучает вопросами тучному певцу. Реклама: «Я хочу рассказать вам о фруктовом «Дироле», все такое.

Минут через пятнадцать нарисовался Николай Фомич, держа в одной руке миску меда с сотами, в другой – квадратную бутыль, как бы не с литр.

– Водовка городская, сам на меду настаиваю, – улыбнулся сквозь седые заросли дед. – Сейчас сковороду принесу, косуля тут намедни попалась невезучая. Заодно и о деле потрещим. Ты не сиди, помоги лучше…

Аппетитно хрустели маринованными грибками (с прошлого года, но как сохранились!).

Осторожно подведя старика к теме, Туманов подивился быстроте, с коей тот отреагировал.

– Есть такая шарашка, – ухмыляясь, бухтел дед. – Но на базу тебя вряд ли пустят. Че-то шибко научное там. И шибко секретное – вот. Хоть и не старые времена, а военные тайны и при нынешних дармоедах остались. Верно говорю?

– Вас-то пускают? – спросил Туманов, заедая ароматную водку косулиным бедром.

– Куда там, – отмахнулся дед стаканом. – Мне и не надо. Сами приезжают – за медом… Завтра четверг? Во-во, с утра и накатят. Выпьют заодно и к Маньке-самолетчице на околицу сбегают – у них на базе с развлечениями туго. Полдня потом просидят, пробалакают, знаю я их… и ты с ними. Может, уломаешь. Скажу, родственник мой из города. Пойдет?

– Пойдет. Спасибо, Николай Фомич, – балакать Туманов умел, пить – тоже. – Рано у них встает охрана, не знаете?

– Рано, парень, часикам к восьми подгонят лодочку… Пей давай, и рассказывай – я тут мало кого вижу, все закупщики угрюмые, да покупатель какой из проезжих заглянет – но они на минуточку, от них проку, как от моего козла безмолочного…

Туманов травил ментовские байки, дед поддакивал и удивлялся, водка на меду шла хорошо. Настолько хорошо, что запросто глотавший всякую дрянь Туманов, когда и полбутылки не усидели, начал проваливаться в теплый омут, как-то не страшно затягивающий… И чего это я раскемарился? – со смешинкой уловил он последнюю драгоценную мысль. Или сбойчик? Как у Шубина?..

Дурноты от опьянения, по-латински говоря, grapula (прочитал в одном ученом журнале) – он сегодня не чуял. Обнаруживал – с постыдным запозданием – очень странные вещи: что Фомич почти не пьет, что рука, не ведая стыдливости, произвольно тянется к бутыли, а скамейка под задницей превращается в расслабляющую перину на лебяжьем пуху. А глаза у старика вдруг становятся холодными, пронзительными, расчетливыми… Чем закончилась беседа, он уже не помнил. Дальнейшие события происходили в густом, клеистом тумане.

Старик не самым деликатным образом поднимал его с пола, куда-то волок. По-видимому, на чердак. Заунывно скрипела лестница, бились ноги о ступени, но воспринималось это, к удивлению, умиротворенно. Хорошая водовка у старика, без «grapul'ы»… Старик привязывал его руки к чему-то холодному, стальному. Поскрипывали ржавые пружины. Туманов погружался в бесцветную, дрожащую муть… Очнулся ночью, и что-то, видно, провернулось в сознании – начал яростно вырываться. Приподнял ножки кровати и… поставил со стуком обратно. Через пару минут заскрипели ступени, раздалось протяжное кряхтение: пчеловод не спал, поднимался. Голубоватое пламя осветило обросшие мохом стропила, символическое оконце в восточной стене. Напрягся, стиснув зубы. Намотал его Фомич не слабо, со знанием: конопаченная веревка больно грызла запястья, не думая слабеть. Слабел сам Туманов.