Эхо войны - Леонид Гришин

– В чем дело? – спросил мой отец, изменившись в лице.

Женщины принялись что-то объяснять, но говорили все разом, поэтому было очень шумно, и ничего нельзя было понять. Отец сначала пытался расслышать, что они говорят, но потом не выдержал и крикнул:

– Молчать! Встать! Ну-ка, Ксения, говори ты.

Ксения показалась мне старше всех. Все приутихли, и она чуть вышла вперед:

– Петр Федорович, спаси, помоги. Помоги нашим сиротам.

– В чем дело?

– Петр Федорович, ведь наши мужья с тобой воевали. Петр Федорович, ведь наши мужья по твоему приказу шли на пулеметы, выполняя твои приказы, погибали. Спаси ихних деток, помилуй.

– В чем дело, я спрашиваю?

– Петр Федорович, тебя не было, а тут нам личный досмотр устроили.

– Как это? Кто?

– Твой зам нас всех заставлял раздеваться, зерно искал и нашел у некоторых в рейтузах, в лифчиках. На всех бумагу составил, милицию вызвал. Ты знаешь, что нам грозит… Ты знаешь, что наши дети помрут с голоду. Ты знаешь, что нечего жрать, ты знаешь, что наши дети пухнут от голода!

И опять женщины упали на колени.

– Петр Федорович, помилуй! Сделай что-нибудь.

У отца задергалась щека, он рукой зажал ее, такого выражения лица я никогда у него не видел.

– Встать!! – крикнул он вновь.

Они встали, сбились все как-то в один уголочек, прижались друг к другу, лица у всех испуганные…

– Идите.

Они повернулись, вжали головы в плечи и тихонько вышли все гурьбой.

Отец схватил телефон и кому-то позвонил.

– Срочно ко мне!!

Зашел военный мужчина, поздоровался.

– В чем дело?

– Командир, я ничего не мог сделать.

– Рассказывай.

– Устроил здесь досмотр женщин. Выискал у некоторых в нижнем белье зерно. Вот документы.

– Вань…

– Петр Федорович, ничего не мог сделать, единственное, я их еще не зарегистрировал, ждал вас, командир, что скажешь.

– Ваня…

– Командир, если прикажешь, я готов.

– Нет, Ваня. Эта гнида сама сделает. Иди, будь у себя.

Он опять позвонил, еще кричал в трубку. Потом зашел довольно молодой мужчина, я его часто видел, он назывался замом отца. Неожиданно мой отец начал говорить с ним такими словами, каких я от него ни разу не слышал. Бывало, мы с мальчишками игрались, кто какие матерные слова знает, но из уст моего отца… Я от удивления раскрыл рот.

Когда отец на минуту замолчал, тот тип говорит:

– Я не позволю воровать государственное зерно разным всяким.

Отец побагровел от гнева. Мне казалось, он сейчас его задушит, бросится на него и разорвет голыми руками. Но он сдержался, и я услышал:

– Ты гнида. Ты живешь только потому, что их мужья грудью заслоняли тебя, что их мужья погибли, чтобы спасти тебя, гниду. А ты, ты же знаешь, что их дети помрут, если они эту горсть зерна не унесут.

– Это воровство, а за воровство надо в тюрьму сажать.

– Ты – гнида.

После тех слов, которые папа говорил до этого, называть его гнидой – это звучало почти ласково.

– Сегодня же заберешь все бумаги.

– Я не могу этого сделать.

– Если ты этого не сделаешь, ты не доживешь до утра.

Папа сказал это таким твердым и мощным голосом, что у меня по спине пробежали мурашки. Зам повернулся и ушел.

Отец взял трубку и снова набрал чей-то номер.

– Оставайся. Сколько нужно, столько и оставайся на месте.

Отец занялся делами. Приходили люди с бумагами, он читал, иногда подписывал, иногда делал замечания. Часто звонил телефон, он отвечал.

Потом отец вспомнил обо мне. Я сидел в углу, сжавшись от испуга. Он взял меня за руку:

– Ты ничего не слышал.

– Нет, не слышал.

Я был сильно напуган.

– Пойдем домой.

Мы только вышли за проходную, а там опять те же женщины, сбившиеся в стайку, смотрят на отца. Отец только перешагнул порог, как они опять упали на колени. У отца задергалась щека.

– Встаньте, прошу вас, встаньте. Все, что от меня зависит, я сделаю. Встаньте и идите домой.

Они нехотя поднялись и плотно прижались друг к другу. Отец быстро пошел вперед, тащил меня за руку. Я обернулся, а женщины все так же стояли, сбившись в кучку.

Мы пришли домой. Мать, увидев отца, чуть не выронила из рук вязание.

– Петь, что случилось?

– Ничего.

Отец полез в шкаф, открыл дверку, ключ от которой был только у него, достал пистолет, обойму, патроны. Затем сел, разобрал пистолет, протер, смазал. В обойму вставил патроны – они всегда отдельно у него лежали. Я ожидал, что он сейчас наденет кобуру как всегда, но в этот раз он этого не сделал. Взял пистолет, засунул за пояс, прикрыл свитером, набросил куртку…

– Ты вернешься? – спросила испуганная мать.

– Обязательно.

Прошло много времени, я не спал. Наконец, я услышал звуки – отец пришел. Мама тоже сидела на кухне, вязала носки; горела керосиновая лампа, чуть притушенная.

– Уладил?

– Да. Все уладил.

Я вышел и спросил:

– Пап, он доживет до утра?

Отец посмотрел на меня и улыбнулся.

– Конечно, я ему просто мозги вправил. Они у него немножко пошатнулись, а я ему вправил. Иди спать, не волнуйся.

Мне это событие врезалось в память. Потом на следующий день один из охранников, который любил купаться в Кубани, вдруг утонул, зацепился за корягу и не смог выплыть.

…Прошли годы, и как-то раз я случайно встретил одного человека, который напомнил мне об этой истории.

В те страшные годы, 46–47-е, люди голодали, есть было совсем нечего. С войны из мужчин почти никто не вернулся. Остались одни женщины и дети. Работали они тогда на спиртзаводе. Лопатили зерно, чтобы оно не горело Это была самая тяжелая, пыльная и грязная работа. После работы иногда охранники проверяли, чтобы женщины не воровали зерно. И вот однажды в отсутствие моего отца его заместитель, считавший себя начальником, решил проверить, не прячут ли женщины зерно в рейтузах и лифчиках. Все охранники отказались от такой проверки, но один все-таки согласился – вызвался, чтобы «протрусить». Это было позорище: заставляли женщин раздеться до нижнего белья, проверяли, нет ли зерна. Охранник выискивал у них спрятанные зерна. У восьми женщин нашел по горсти пшеницы, были составлены документы, потом вызван следователь.