Мене, текел, фарес.... - Олеся Николаева

Все, что он доставал изсвоего подземного загашника и ставил на стол, он называл «деликатес»:

— Вот тебе ещеделикатес! А вот еще — тоже деликатес!

Потом мы молились передтрапезой, и он мне устраивал, как это он сам называл, — наверное, от кого-тоуслышал и ему понравилось, — «духовное обслуживание»:

— Надо бы тебя духовнообслужить.

Часто это обслуживание унего начиналось с того, что он задавал мне какой-нибудь вопрос, ну, например:«Что значит молитва "Отче наш"?». И выслушивал со снисходительным,хотя и довольно каверзным выражением на раскрасневшемся лице. Все это нужнобыло для того, чтобы тут же меня осадить своим «а вот и неправильно» и потомуже растолковывать это самому, то и дело устремляя к небесам корявыйуказательный палец. Но его толкования были такими замысловатыми исопровождались такими живыми картинами — потому что даже тело его участвовало вэтой неподражаемой экзегезе, — что когда он, закончив, строго восклицал: «Атеперь повтори», я чувствовала себя совершенно подавленной полнейшейневыполнимостью его духовных заданий.

Но и среди них, этихзаданий, был у него свой «деликатес». Он заключался в том, что мне надо былотолько про себя загадать какого-нибудь человека, а он молился и отвечал, «отБога этот человек или нет». Честное слово, я уже однажды поддалась на егоуговоры и влезла в этот эксперимент. Подумала я, конечно же, об отце Ерме. Ивот Петрович напрягся, даже затрясся от внутреннего усердия и выдохнул соблегчением: «От Бога». А потом я вообразила себе Анну Стрельбицкую, и он опятьнабычился, налился кровью, заходил ходуном и вдруг издал хриплыйнечленораздельный крик, что-то вроде «бруэ! бруэ!».

— Нет, не от Бога, —решительно определил он, замотав головой.

...На этот раз онпотчевал меня фантастическим напитком («деликатес!»), кажется, это был самогон,настоянный на сушеных грибах, и лицо его сияло от удовольствия и вдохновения.Ибо он — проповедовал!

— Ну, что ты скажешь,если опять придут большевики и отдадут приказ: отрекись от Христа, а?

И сам же отвечал:

— Я скажу: рубите мне,гады, голову, рубите, а все равно не отрекусь.

И тут он поднялся состула, согнулся в три погибели и ребром натруженной руки со всего размаханесколько раз врезал себе по шее: вот так, вот так!

Это, конечно, произвелона меня довольно сильное впечатление. Оно даже на какое-то время изгнало изменя тревожные мысли о моем духовном отце, которого я в тот день искусила испровоцировала. Да!

Потому что, наслушавшисьс утра его замысловатых речей, не отгадав не только Фому Кемпийского, но и невыдержав никаких устроенных им специально для меня проверок, срезаясь на каждомшагу и падая в его глазах все ниже, а при этом тщетно пытаясь вклиниться вразговор с вестями о столь мучительных московских делах, о которых — он сразуже это заявил — ему не хочется ничего и знать, и, наконец, просто желаяисключительно переменить тему, ее опасное направление, почудившееся мне всловах отца Ерма: «Да вы бы, что ли, почитали о католичестве! Поехали бы егоизучать, да хоть в Медон!» — я вдруг ни с того ни с сего рассказала ему, каккогда-то мы ездили с Анной Стрельбицкой в Лавру на Благовещение. Мы собиралисьночью поисповедоваться в храме, там же переночевать на раскладном стульчике ипричаститься за ранней литургией. Странно, но отец Ерм стал с интересомслушать.

После всенощной, когдасвященники вышли на исповедь, мы выбрали себе, как нам показалось, милого,интеллигентного, милостивого иеромонаха, встали в очередь. Он, кажется, ссамого начала заприметил двух столичных дамочек в белых шубках — локон из-подплаточка, узенький сапожок. Подумал, наверное, ну сейчас я этих штучек смирю!Сейчас я им врежу за их грехи! А мы — ах, ну не то что бы были совсем не так ужобременены грехами, как ему казалось, нет, нет, но просто эти грехи наши былинедавно уже поисповеданы и нам отпущены: Великим постом мы из церкви почти и невыходили. А те беззакония, что остались еще на нас и которые мы тщательноприпоминали для него, успели накопиться за каких-нибудь три-четыре дня — послепоследней воскресной литургии. Нет, конечно, и их было предостаточно, какговорится, «паче песка морскаго» и «выше главы моея», к тому же и этидерзновенные наши повадки, и эти эмансипированные взоры, но все же, все же...

Анна подошла первой идолго-долго что-то говорила ему. Когда она закончила, он спросил:

— Как, и все?

— Все, — растерянновыдохнула она.

— Ну так пойди подумай,может, еще что-то вспомнишь.

Я оказаласьсообразительнее. Сообщила ему сразу, что исповедовалась три дня назад. И он нестал меня особенно пытать.

Я нашла Анну на галерее,которая тянулась вдоль храма. Она ходила туда-сюда и что-то старательноприпоминала, засунув руку в карман. Наконец она извлекла оттуда нечто и сталамашинально покусывать... Часы на монастырской звоннице пробили полночь. И тутона воскликнула: ах!

— Ах! — вскричала она. —Ведь уже полночь. А после полуночи есть нельзя. Все пропало! Я только чтосемечку проглотила — болталась она у меня в кармане, а я ее вытащила и началагрызть.

И она отправилась назад,в храм.

— Ах, так вы семечкусгрызли после двенадцати? Теперь вам причащаться нельзя! — сказал иеромонах.

Так она на этоБлаговещение и не причастилась.

Такая вот история.Только я закончила, как ясно почувствовала: это же известно кто вложил мне вголову помысел рассказывать ее отцу Ерму здесь и сейчас! При этом этот «известнокто» наверняка заглянул мне в лицо, в глаза — как, приняла? Подтолкнул — давай!

Отец Ерм был поражен,крикнул:

— На что же это похоже!Человека за семечку от Святого Причастия отлучать! Какое идолопоклонство!

Созвал своихпослушников, сказал:

— Все! Отныне мы кпричастию не готовимся, поняли? Отныне мы перед причастием чай пьем, можно дажес булкою, вот так! А что — католики, между прочим, и после обеда мессу служат,и вечером, и когда хотят! Или вы думаете, великая Церковь понимает что-нибудьхуже, чем мы?

Итак, я сидела и глоталасамогонную бурду Петровича, пахнувшую то ли гнилыми зубами, то ли мужскимноском, и пока он бил себя с размаха по шее, давешняя история о семечке вродеуже и не казалась мне такой уж соблазнительной, роковой... Да и сама Анна вовсеи не была ею смущена. «Знаешь, — сказала она тогда же, после литургии, — я нежалею, что он мне не разрешил причаститься. Такой опыт наверняка тоженеобходим...»

А впрочем, — вдругподумала я, — очень даже может быть, что отец Ерм сказал про чай с булочкойпросто так, от возмущения, сгоряча... Вот остынет, и все пойдет своимчередом...

И все же мне было не посебе. Какое-то было чувство, словно я солгала. Ни слова не сказала неправды, асолгала. Да, бывает и так... А что — разве я с этим ехала к отцу Ерму,разве это смущало меня?