Женщины Никто - Маша Царева

— Не то чтобы мне до такой степени нужны деньги, — мягко возразила она. — Просто хочется что‑то в жизни поменять. Ты не волнуйся: наш с тобой вопрос я давно закрыла. Решила обратиться к тебе первому как к другу. Просто ты меня немного знаешь и можешь себе представить, что из меня получится не такой уж плохой ассистент.

— Все равно что‑то здесь не складывается, — нахмурился Роберт.

— Если ты мне откажешь, устроюсь куда‑нибудь еще, — быстро сказала Полина, видя, что он уже близок к тому, чтобы послать ее к черту. — И ты в любой момент можешь указать мне на дверь. Если тебе покажется, что кто‑то другой справится лучше.

— Не знаю.

— Ты не пожалеешь, — улыбнулась Полина. На самом деле ей хотелось разреветься, потому что она чувствовала себя жалкой, жалкой, жалкой.

— Ладно, если ты так настаиваешь. Поля, но ты же понимаешь, что между нами уже ничего не будет? — строго спросил Роберт.

И ей пришлось кивнуть: понимаю, мол, у меня и в мыслях ничего подобного не было.

— А ты понимаешь, что на тебя могут накинуться газетчики? Конечно, в последнее время о тебе уже ничего не пишут, появились другие «московские принцессы». Но, возможно, кто‑то тебя помнит и не упустит возможность проехаться по твоему имени.

Полина еще раз кивнула: понимаю и это.

— Что ж, тогда… Я по‑прежнему чувствую себя так, словно попал в реалити‑шоу «Самый тупой розыгрыш года», но… Если тебе это так надо… В общем, можешь приступать с понедельника. Приходи сюда в восемь утра, тебе закажут пропуск. Но если ты задумала что‑то не то, — он сузил глаза. — Предупреждаю сразу: ничего у тебя не получится.

— Жрать — грех! — веско сказал новый ангел‑хранитель Анюты.

Его так и звали — Ангел. Вернее, это был его творческий псевдоним. Представился он в лучших традициях самого главного мачо мирового кинематографа: «Ангел. Паша Ангел». Его наняла для Нюты Полина Переведенцева. Предполагалось, что этот холеный юноша с чувственными губами, стройными длинными ногами, вытравленными добела густыми волосами, которые придавали его облику легкий налет возможной голубизны, и станет воротами в новую Анютину жизнь. В жизнь, где она больше не будет толстой жалкой разведенкой, которая любит стихи Цветаевой и Веры Павловой и сочетает в себе глубокую бабскую тоску с инфантильной привычкой съедать полкило соевых батончиков под вечернее шоу Петросяна.

Паша Ангел был самым модным московским стилистом. Именно он когда‑то посоветовал Переведенцевой променять сдержанную холодность в стиле европейских кинозвезд на самоварный шик белых волос и загорелых грудей. Ход был предсказуемым в своей пошлости, но, как ни странно, новый образ какое‑то время помогал ей держаться на плаву. Почему‑то, несмотря на все эти атрибуты стареющей Барби, она все равно не выглядела дешево, не смотрелась сдувшейся куклой из секс‑шопа.

— Жрать — грех, — повторил Паша, отбирая у нее рогалик. — С этого момента ты ешь только то, что я тебе разрешу. А я, солнце мое, строг.

Анюта мялась, улыбалась, стеснялась. Она чувствовала себя героиней абсурдного кино какого‑нибудь странного скандинавского маргинала, где сначала все долго и нудно разговаривают об экзистенциализме, а потом резко приступают к свальному греху. Однажды она видела такой фильм по какому‑то ночному каналу, честно посмотрела до конца, но так и не поняла, что же хотел сказать автор.

Она не привыкла, чтобы нежные мальчики, которые ей годились в сыновья, называли ее «солнце».

— И что на тебе надето? — поморщился Паша.

А ведь к встрече с ним она подготовилась, принарядилась. Хлопковое платье в голубоватый горошек было ее самым любимым, ей казалось, что в нем она похожа на звезду советского довоенного кино, не хватает только задорных белокурых кудельков и привычки не к месту озорно петь романсы.

— Сколько тебе лет?

— Тридцать шесть, — помявшись, все же ответила Анюта.

— А выглядишь на полтинник, — безжалостно припечатал Ангел. — Не расстраивайся, кто ж тебе еще правду скажет.

— У меня была не такая уж легкая жизнь, — тихо ответила она. Анюта не была уверена в том, что ей стоит раскрывать душу перед этим наглым мальчишкой, который ничего в жизни не понимает, зато понимает в правильной, как он выражается, обуви, и это поднимает его на недосягаемый для нее пьедестал. А на черта ей сдалась эта правильная обувь, если у нее вся жизнь неправильная? На черта ей выглядеть на тридцать, если в глазах нет блеска, а в доме — Лизы и Васеньки?

— Но так же все равно нельзя, — простодушно возразил стилист. — В таком возрасте ставить на себе крест с вашими данными это преступление.

— С моими данными? — насмешливо переспросила она.

— А что, глаза большие, нос прямой, овал лица четкий, кожа хорошая, — деловито перечислял он, — красивая линия рук, фигура пропорциональная. Только задница как духовка, но это поправимо. Ну и стрижка, как у моей учительницы химии. А ведь моя учительница химии была злобной старой девой пятидесяти с лишним лет, которая если кого‑то в жизни и любила, то только своего вонючего кусачего шпица.

— Какой ты, Паша, злой, — покачала головой Анюта, — и категоричный. Мне бы хотелось встретиться с тобой лет через пятнадцать.

— Это вряд ли получится. Я планирую сделать карьеру и уехать в Голливуд, работать над стилем какой‑нибудь Пэрис Хилтон. Уж ей бы точно хороший стилист не помешал бы. А ты, солнце, если будешь продолжать в таком духе, через пятнадцать лет окажешься в клинике неврозов. Со всеми бабами, которые отрицают свою женственность, это рано или поздно случается.

— Насколько я поняла, тебя наняли, чтобы ты помог мне выглядеть иначе? — Анюта не умела, не имела возможности научиться ставить зарвавшихся нахалов на место, поэтому получилось у нее довольно неловко.

Паша Ангел не обиделся.

— Именно так. И я не позволю тебе ходить с мочалкой на голове вместо стрижки, носить старушечьи халаты и называть их нарядными платьями, не делать педикюр, — он покосился на большой палец Нютиной ноги, выглянувший из продранной тапки. — И ходить в этих ужасных тапочках я тоже тебе не позволю! Понимаешь, стиль — это мое все. Вот тебя, солнце, оскорбляет, когда матом пишут на заборе?

— Ну… Наверное.

— А когда громко пукают и сами же смеются?

— Возможно.

— Пойми, для меня это то же самое. Женщина, которая запустила себя до такого состояния, что перестала и на женщину‑то походить, оскорбляет мои эстетические чувства не меньше, чем твой громкий мат.

— И что я должна делать? Сходить в парикмахерскую и купить новое платье?

— Если бы все было так просто, я бы давно разорился. Но начнем мы и правда именно с этого. Сначала сострижем твои сухие космы, я вижу тебя с короткой стрижкой в стиле Жанны Эппле. Потом худеем, насколько это возможно. Потом я читаю тебе как минимум десять лекций о современной моде. Потом фотографируемся, становимся на учет в лучшее брачное агентство этого города и находим тебе мужа. А потом уже ты, солнце, продолжаешь самосовершенствование без моего участия.