Осада Монтобана - Жюль Ковен

— Нельзя ли поручить капеллану дому Грело навещать вашу питомицу?

— Великолепно, кавалер Урбен! Вы просто Макиавелли. Мой капеллан не внушает недоверия. Его напрасно считают не более способным сохранять тайну, чем раскупоренная бутылка шампанского сохраняет пену; его ряса откроет ему вход в монастырь, а я буду посылать его туда как можно чаще.

— Камилла повторит ему слово в слово, что мы ей поручим передать вам; она сама точность.

— Всего забавнее то, что в политических известиях, которые дом Грело будет передавать мне от вас, он увидит одни лишь учтивые фразы.

Принц открыл свою записную книжку, граф Робер сделал тоже и они записали ряд условленных фраз вроде следующей: «Сообщи его высочеству, что я вскоре надеюсь поцеловать у него руку». Что должно было означать: «Королева-мать завтра прибудет с войском в Париж».

Посвятив около получаса этому занятию, трое братьев де Трем простились с герцогом Орлеанским, благополучно вышли из дворца Медичи и выехали из Парижа.

Пока они скакали по дороге к Понтуазу, Гастон спал сладким сном, Поликсен возвращал ключнице, камеристке и кухарке их праздничные наряды, которыми обязан был их нежному сердцу, а дом Грело беседовал с бутылкой, в то время как лицо его выражало глупое смущение.

ерез две недели после ночного совещания в саду дворца Медичи сцена совсем иного рода происходила во дворце кардинала. Однако один из участвующих в этом политическом маскараде разыгрывал роль и тут, находясь с глазу на глаз с его высокопреосвященством кардиналом герцогом де Ришелье, в котором трудно было бы узнать бодрого всадника, виденного нами в лагере под Монтобаном. Великие замыслы, кровавые интриги, труды свыше сил и, наконец, болезнь превратили прежнего епископа Люсонского в дряхлого старца на вид лет семидесяти, тогда как на самом деле ему было только пятьдесят с небольшим.

Перед огромным письменным столом эбенового дерева он сидел в глубоком кресле, сгорбившись и дрожа от озноба. Периодически он отирал крупные капли пота, выступавшие на лбу, жёлтом, как воск, и обрамленном длинными, жидкими и седыми волосами, которые ниспадали из-под его красной камилавки.

От невыносимых страданий его худое, изнурённое лицо то и дело судорожно передёргивалось, его проницательный и гордый взгляд горел почти фосфорическим огнём. Но этот взор не отразил ни малейшего влияния преждевременной старости; пытливый и повелительный, он сверкал в глубоких глазных впадинах, передавая вполне гений человека, дух которого разрушал тело, чтобы оставаться до последней минуты ясным и могущественным.

— Дом Грело, — сказал Ришелье слабым голосом, — посмотрите-ка, плотно ли затворена дверь, а потом продолжайте ваш отчёт. Поставьте экран перед камином. У меня озноб и вместе с тем я задыхаюсь от жары.

Действительно, перед кардиналом стоял в почтительной позе не кто иной, как помощник капеллана герцога Орлеанского. Только теперь он был в одежде капуцина, которая выставляла во всей красе характерную черту его наружности. Чепчик и костюм дуэньи слишком скрывали его иссиня-красное лицо, толстые и короткие члены и туловище бегемота.

Он бросился исполнить приказание Ришелье, задёрнул портьеру, поставил экран перед ярким огнём камина и вернулся к письменному столу, к которому прислонился всею массою своего тучного тела.

Между тем Ришелье по своему обыкновению играл с котятами, которые карабкались ему на плечи и царапали его почти прозрачные от худобы руки.

Под тяжестью толстого капуцина стол громко заскрипел и так перепугал одного из любимцев кардинала, что тот спрыгнул на пол и с мяуканьем стал метаться по кабинету.

— Дом Грело, подайте мне котёнка, — сказал Ришелье.

Эта геркулесова задача, павшая на плечи полнокровного капеллана, доставила кардиналу минутную забаву, несмотря на терзавшую его глухую боль.

Дом Грело ползал по полу на четвереньках, или, вернее, катался шаром из одного угла комнаты в другой, задыхаясь и получая царапины, не скоро ему удалось словить проворное маленькое животное, которое он положил наконец на колени министра, пыхтя изо всех сил.

— Фи! — воскликнул Ришелье, на которого пахнуло дыханием, исходящим от капуцина.

Капеллан поспешно отступил.

— Дом Грело, — сказал Ришелье нахмурив брови, — вы опять напились?

— Только бордосского, ваше высокопреосвященство, только бордосского, — бормотал тот в сильном смущении. — Простите моё ослушание; иначе я не мог бы явиться к вам как подобает.

— Так по-вашему, чтобы являться ко мне в приличном виде, надо быть пьяным?

— Я не пьян, ваше высокопреосвященство, я только в надлежащем настроении духа!

— Советую прекратить эту неуместную шутку. Благодаря невоздержности вы уже лишились приората. Я обещал возвратить вам его с придачею нескольких других, если вы будете служить мне верно... а в особенности ловко. Впрочем, вы не сможете исполнить последнего условия, коли возвратились к своим прежним привычкам. Винные пары, вот что мешает вам ясно понимать действия герцога Орлеанского! Я не нуждаюсь в близоруких. Ступайте проспитесь... и не возвращайтесь более никогда.

При этих словах дом Грело кряхтя припал к ногам кардинала.

— Не отсылайте меня, не выслушав, ваше высокопреосвященство! — вскричал он жалобно. — Удостойте выслушать исповедь бедного грешника, менее виновного, чем кажется.

— По долгу моего сана я обязан выслушать исповедь каждого. Говорите, — сказал Ришелье, подумав про себя, что дом Грело ещё может быть ему полезен; при том же и гнев его внезапно прошёл при виде плачевной гримасы на этом уморительном лице.

— Я так создан, монсеньор, что, когда я совершенно... натощак, я глуп, я вял, голова моя пуста, как пустой бочонок. В мозгу моём не выработается ни одной мысли если не вызвать его деятельности благодетельным влиянием хорошего вина. Нет девицы более робкой, нет трапписта менее красноречивого, чем я, если я не почерпну вдохновения в источнике Вакха. Я убедился в этой истине вследствие долгих размышлений.

— Однако, размышляя таким образом с помощью стакана, доходишь до бессмыслицы.

— Я не дойду, монсеньор, никогда не дойду. Вот тому доказательство. Я заметил, что ум мой приобретает ясность, силу и глубину, смотря по количеству и качеству выпитого мною вина.

— В самом деле? — перебил его кардинал, забавлявшийся смешною мыслью, которая на минуту отвлекала его от страданий и забот.

— Могу вас уверить, монсеньор. Например, если я хочу вполне оценить нашу литературу, доказать неопровержимым образом превосходство «Мирам» над «Сидом», передать мой энтузиазм по отношению к образцовому произведению, которое убило жалкое рифмоплётство Корнеля, я выпиваю бутылку мадеры.