Рогатый папа - Екатерина Лира

И сделала это она весьма вовремя, потому что ребенку в тот же момент прилетела смачная оплеуха. Голова мальчонки покачнулась в сторону, и в один момент мне показалось, что она и вовсе отлетит назад.

Из глаз ребенка сами собой брызнули слезы, но он даже не всхлипнул, лишь поджал губы и несколько раз сморгнул. Зато на его голове словно сами собой проявились маленькие черные рожки.

– Жрать… да что б ты понимал в голоде, сопляк, – процедил качок. – Думаешь, я это только для себя делаю? Что ты как нимфа какая-нибудь сопли распустил! Тебе мало того, что ты уже сделал со своей матерью?

Женщина на этих словах вздрогнула и ссутулилась, а вот мальчик разом растерял весь свой пыл, коротко покачав головой.

– Никаких развлечений. Никаких игр. Раз прежний график тебе казался слишком мягким, будет тебе новый. Подъём перенесу на шесть утра. Завтрак, зарядка, а потом чтоб учился, не поднимая головы. И еще раз увижу, что ты включаешь телевизор, – выброшу и его с пятого этажа, и тебя вслед за ним. Понял меня? Понял?!

Это громогласное «понял» эхом отзывалось в ушах, даже когда образы несчастливой семьи исчезли из моей головы, а я осознала, что все еще стою в подвале театра, держась за странное дерево.

Мать в детстве тоже частенько доставала меня с учебой, стараясь, как я теперь понимала, реализовать собственные комплексы, но то, что я увидела, было чем-то за гранью разумного.

Вот только что это было?

– Ира, Ирочка… – Герман взволнованно взял меня за руку. – Все в порядке? Ты как-то побледнела. Голова закружилась? Душно? Живот не тянет?

«Он не понял, что я что-то видела», – дошло до меня.

Слабо улыбнулась ему, покачав головой. О том, что это было за видение и что оно означает, я подумаю позже.

– Оступилась просто, – неуклюже соврала. – Так что это за дерево?

– По официальной версии, это нерукотворная статуя богини Терпсихоры, – чуть откашлявшись, произнес мужчина, все еще подозрительно косясь на меня. – Ключи от подвала сейчас есть только у меня, так что хотел с тобой поделиться. Думал, тебе понравится.

– Что в нашем захолустном театре делает статуя древнегреческой богини? Да к тому же нерукотворная, – с сомнением протянула я.

Нерукотворная – это, вроде как, значит «сама по себе выросла»?

Странное, странное дерево. Живое. По крайней мере, пара листочков на нем есть. Но если с водой все более-менее ясно, то откуда оно берет свет? Или чем там оно питается вместо фотосинтеза?

– Наш, как ты выразилась, захолустный театр носит гордое имя Ивана Евстафьевича Хандошкина и входит в двадцатку лучших в стране.

Я постаралась подавить смешок. Двадцатка лучших была не самым удачным комплиментом, учитывая, что всего в стане оперных театров было не многим больше.

– Исключительно благодаря пожертвованиям одного мецената, – с предельной серьезностью постаралась ответить я.

– Благодарю, – кивнул Герман, но сам же не выдержал и улыбнулся. – Возвращаясь к нашей Терпсихоре… она появилась здесь в девяностые годы, и именно из-за ее появления я, по большей части, и начал восстанавливать весь театр.

– Сама выросла? – недоверчиво покосилась я на дерево. – Она волшебная?

– Что-то вроде того, – уклончиво ответил Герман, а затем вдруг хитро прищурился. – Станцуй начало «Спартака».

– Что?

– Ну я же знаю, что ты тренировала партию для фестивальной постановки. Покажешь?

– На мне даже пуант нет, – я не понимала, к чему он клонит. Зачем танцевать здесь? В подвале? Вряд ли его смущают посторонние, ведь одно его слово, и весь театр закроют без объяснения причин. – Я же в джинсах…

– Хотя бы сделай пару па, – настаивал Нагицкий с непривычной для него мягкостью, – пожалуйста.

Пожала плечами и поднялась на носочки, расставляя руки в стороны. На мгновение прикрыла глаза, настраивая себя. Представила, что слышу музыку.

Сделала несколько шагов вперед, затем жете, повернулась, поднимая руки. Плавные движения вторили музыке, звучащей внутри меня. Еще одно жете…

Я приземлилась после прыжка на пружинящие ноги и замерла, не веря своим глазам. Дерево начало словно светиться изнутри. Теплое золотое свечение охватило кору, на самых верхних ветках, кажется, даже почки набухли и вот-вот грозили распуститься.

Но ярче всего выделялась сама фигура женщины. Она сейчас действительно выглядела как олицетворение древнего божества. Прекрасная, неземная, вечная.

– Ничего себе… – ошарашено прошептала я. – Оно… она… прекрасна.

– Я рад, что смог тебя впечатлить, – в голосе Германа проскользнули горделивые нотки, но, вместе с тем, казалось, что это напускное. Его взгляд метался от таинственного дерева на меня и обратно. Он был взволнован, хоть и старался не показывать этого.

Свечение медленно угасало.

Я сделала еще несколько медленных движений, завороженно наблюдая за тем, как от них вновь загорается внутренний свет Терпсихоры.

И от этого света словно все становилось на свои места. Появлялась странная непоколебимая уверенность в лучшем.

Сложно было выразить все то, что я чувствовала. Наверно, единственное, что подходило:

– Это волшебно…

– Нет, – Герман покачал головой, подходя ко мне со спины, и осторожно приобнимая, – это ты волшебная.

Его объятия не вызывали ни сопротивления, ни протеста в душе. Они казались уместными и желанными. Была ли это странная магия загадочной статуи? Так или иначе, я лишь откинулась назад, упиваясь этим мгновением умиротворения.

– Когда наверху танцуют – здесь тоже загорается свет? – я доверчиво повернула голову, и мои глаза оказались прямо на уровне губ Германа.

Я непроизвольно сглотнула.

– Нимфы и фавны – это представители одного и того же вида. Только нимфами называют женщин, а фавнами – мужчин, – Нагицкий чуть наклонился к моим волосам, вдыхая их запах. – Так вот. Свет уже угасшей души способна зажечь только настоящая нимфа.

– Хочешь сказать, что я… – то, что в мире существует нечто за гранью разумного, принять еще было можно. В конце концов, моя мама все детство при любых болячках таскала меня не по нормальным врачам, а по бабкам-знахаркам. Но вот то, что я сама – часть этого мира за гранью, верилось с трудом.

– Ну либо маленькая нимфа сейчас находится внутри тебя, – мужчина положил мне руку на живот, и я, даже не подумав о том, что делаю, накрыла его ладонь своей.

В этот момент беременность мне представилась чем-то сказочным. Словно во мне были не два зародыша-эмбриона, а две маленькие феечки, с крыльями и волшебными палочками.

В дом Германа мы ехали на его машине. Никто не разговаривал, но молчание при этом было уютным, каким-то объединяющим. После увиденного в подвалах театра – в особенности после странного видения о рогатом мальчике и его деспотичном отце – мне о многом надо было подумать.