Стеклянный отель - Эмили Сент-Джон Мандел

Оливия не нашлась, что ответить, и просто кивнула, и они какое-то время стояли молча, слушая шум волн и мотора. Яхта проплывала мимо безлюдного побережья Северной Каролины, на суше мелькали редкие огни.

– Какая удача, – сказала наконец Оливия, – когда хорошо получается все, за что ни возьмешься.

Сама она была хороша только в одном деле – и то не была до конца в этом уверена. После «Лукаса и теней» она продала еще несколько картин. Работами, созданными после 50-х, никто не интересовался, и надо признать, она уже давно забросила рисование. Она страстно увлекалась живописью годами, десятилетиями, но теперь не испытывала такого интереса, как прежде, – а может, и сама живопись уже не испытывала интереса к ней. Все когда-нибудь заканчивается, твердила она себе, однажды последняя картина становится по-настоящему последней, но если она теперь не художница, то кто же? Этот вопрос не давал ей покоя.

– Я подошел к бару и увидел ее, – рассказывал Алкайтис, – и подумал, что она очень хорошенькая.

– Она потрясающая.

– Потом я обнаружил, что мне нравится с ней разговаривать, и подумал, почему бы и нет? Зачем быть одиноким, если можно найти себе пару?

Оливия не знала, что сказать: сама она почти всю жизнь провела в одиночестве.

– Что интересно, – продолжил он, – у нее есть особая способность.

– И какая?

– Она действует, как того требуют жизненные обстоятельства, она адаптируется.

– Так она актриса? – Оливии становилось не по себе от этого разговора. Джонатан будто описывал женщину, которая растворилась в его жизни ему в угоду. Фактически исчезла.

– Она не то чтобы играет. Скорее она прагматична и может проявить силу воли, когда нужно. Она решила стать человеком определенного склада, и ей это удалось.

– Интересно, – сказала Оливия из вежливости, хотя едва ли находила хоть что-нибудь интересное в натуре хамелеона. Винсент мила и привлекательна, но недостаточно серьезна, заключила Оливия. Еще с ранней юности она привыкла делить окружающих на две категории – серьезные люди и все остальные. Теперь трудность для нее заключалась в том, что она не знала, к кому причислить себя саму. Винсент вернулась на палубу с коктейлями. Позади скрылись огни на побережье Каролины.

Ни одна звезда не горит вечно. Эта надпись была нацарапана на стене у койки Алкайтиса, притом такими тонкими и причудливыми линиями, что на расстоянии напоминала пятно или трещину на краске, но когда он поворачивался лицом к стене, то ясно различал слова. Он никогда особенно не интересовался естественными науками, но, разумеется, знал, что Солнце – это звезда. Значит, суть в том, что однажды наступит конец света, а раз так, почему бы не написать об этом? Алкайтису не хватало терпения расшифровывать чужие поэтические послания.

– А, это Робертс, – поведал ему сокамерник. – Парень, который здесь был до тебя.

Хэзелтону дали срок от десяти до пятнадцати лет за хищение в особо крупных размерах. Он слишком много говорит. Он нервный и дерганый, но, кажется, не желает ему ничего дурного. Он ровно вдвое моложе Алкайтиса и любит рассуждать о том, что, когда выйдет на свободу, у него будет целая жизнь впереди, все изменится и так далее. Имя Робертса уже всплывало в разговорах.

– Его перевели в госпиталь, – сказал Хэзелтон. – У него было что-то с сердцем.

– Каким он был?

– Робертс? Он был уже старый, может, лет шестидесяти. Извини. Не в обиду.

– Все в порядке.

В тюрьме время течет по-другому, не так, как на Манхэттене или в пригороде Коннектикута. Человек шестидесяти лет в тюрьме – уже старик.

– Толковый был мужик, со всеми ладил. Мы его называли «профессор». Он очки носил. Книги читал постоянно.

– Что за книги?

– Такие, на обложке всякие марсианки и планеты взрываются.

– Понятно.

Алкайтис попытался представить, как протекала жизнь в этой камере до его появления. Робертс в очках с серьезным видом читает научную фантастику и погружается в истории об инопланетных мирах, а Хэзелтон все не умолкает, хрустит костяшками пальцев и расхаживает взад-вперед.

– За что его посадили?

– Он не хотел об этом говорить. Он вообще почти не разговаривал. Очень тихий был, просто сидел на месте и смотрел в одну точку.

Именно такой осталась в его воспоминаниях мать. Три года после смерти Лукаса, возвращаясь домой после школы, Алкайтис видел одну и ту же картину: мать неподвижно сидела в гостиной, уставившись куда-то невидящим взглядом, будто смотрела несуществующий фильм.

– У него была депрессия? – спросил Алкайтис.

– Дружище, это же тюрьма. Тут все в депрессии.

А он, Алкайтис, тоже в депрессии? В некотором смысле, конечно, да, но после первоначального шока он обнаружил, что жизнь здесь не так ужасна. Его арестовали в декабре 2008 года, и спустя полгода он прибыл в свое новое место обитания – федеральную тюрьму общего режима рядом с городом Флоренс, штат Южная Каролина, с официальным названием «Федеральное исправительное учреждение Флоренс Медиум 1» (не путать с «Федеральным исправительным учреждением Флоренс Медиум 2» – хотя номинально это тоже тюрьма общего режима, условия в ней были гораздо жестче). «Медиум 1» предназначалась для застенчивых фиалок, как образно выразился Тейт. Тейт отбывает пятьдесят лет за детскую порнографию, и в другой тюрьме его могли бы в первую же неделю убить сокамерники. В «Медиум 1» сидят осужденные, которые считаются особо уязвимыми на фоне остальных: педофилы, продажные копы, люди с проблемами со здоровьем, знаменитости, тщедушные хакеры в очках и шпионы. В том же здании расположена тюрьма строгого режима и госпиталь. Госпиталь наводит страх на Алкайтиса, потому что пожилые люди оттуда не возвращаются.

Иногда он думает о Робертсе, когда выходит во двор. Тюремный двор выглядит поразительно скучным. Посреди травы пересекаются бетонные дорожки, спроектированные так, чтобы заключенные совершали максимально эффективные прогулки между зданиями. Есть отдельный двор для занятий спортом и бега, не менее унылый с точки зрения дизайна. На всех одежда серого цвета и цвета хаки, за исключением охранников, одетых в темно-синий и черный. Здания выкрашены в бежевый с вкраплениями синего. За забором виднеются высаженные рядами деревья, и все они в точности такого же оттенка, как и трава. Красок здесь явно маловато. Уму непостижимо, как это место может существовать в том же мире, что и, скажем, Манхэттен, поэтому, выходя во двор, он порой воображает себя на другой планете.

Иногда ему пишут журналисты: спрашивают, каково это – быть приговоренным к 170 годам тюрьмы?

На этот вопрос он не отвечает, зная, что ответ покажется им безумным: он чувствует себя как в лихорадочном бреду. Однажды, когда Алкайтису было двадцать пять, он проснулся с высокой температурой. Тогда он жил один на 70-й улице, в квартире у него не оказалось никаких лекарств, поэтому пришлось, шатаясь, брести до ближайшей аптеки. Кое-как он сумел купить аспирин, жар был невыносимым, тротуар уплывал из-под ног; он едва доплелся до своего дома, поднялся по лестнице и долго не мог сообразить, как открыть дверь квартиры. В руке у него был ключ, в двери был замок, и он смутно понимал, что эти две вещи как-то связаны, но как именно, не мог взять в толк – и тогда понял, что у него начался бред. Долго ли он простоял у двери? Пять минут, может, десять, а может, полчаса. Кто знает. В конце концов ему удалось войти.