Красная река, зеленый дракон - Михаил Кормин

Свет звезды увлек его за собой, пронося через темноту, ночь, ветер и бревенчатые стены.

В ту же секунду он оказался внутри Матвеевского дома, следуя за пропавшими детьми. На втором этаже. Хотя ни лестницы, ни прохода на первый этаж он не видел. Вокруг было огромное помещение, больше походившее на пещеру. Единственным источником света по-прежнему оставалась звездочка, горевшая уже оранжевым, словно костер на ее эмали стал самым настоящим огнем. Пивоваров летел вперед. Он плыл в черноте. Дом окружал его, давил, словно стараясь не пустить дальше. Но Костя принял решение, что ему нужно двигаться. Отчего-то он был совершенно уверен в том, что только лишь продравшись через давящую темноту он сможет вырваться из него на свободу. Ведь на самом деле он сейчас все еще находится в нем.

Вскоре то, невидимое, что преследовало его все это время, и окружившее теперь со всех сторон, стало еще сильнее. Какие-то неясные потоки тянули вниз, разрывали Костю на части, душили, выкручивали суставы. А еще впереди возникло нечто, к чему дом, или то, что находилось в нем, очень не хотел подпускать Костю. Пивоваров уже знал, что это. Силы Дель-Фаббро, того, чем стал немец после смерти, силы всех тех, кто помогал ему во время оккупации поселка, и даже теперь, после смерти, не расставался с комендантом пытались скрыть от Пивоварова рисунок. Точно такой же, какой Кувшинина увидела в Сиверской, на Лунном камне. Рисунок, источавший мертвенный зеленый свет. Споривший с сиянием Костиной звезды все сильнее и яростнее с каждой секундой, пока Костя приближался к нему. А точнее – с каждой секундой, пока рисунок выступал из темноты, проявляясь из клубившегося черного ничто.

Нарисован рисунок был на полу. Костя видел его четко и ясно. Так, будто ему удалось все-таки забраться на второй этаж. Мир расслоился. Часть Пивоварова находилась в Матвеевском доме, который стоял на Дачной улице, в поселке Карташевская. Часть же прибывала где-то еще, в мире, где Дель-Фаббро был частью дома, самим домом, пятью душами или разумами тех, кто когда-то составлял чешуйку Ордена Зеленого Дракона и одновременна чем-то иным. Более древним, страшным и сильным, чем любые фашисты, мертвые или живые. В том мире, где эта единая сила, как вода на океанской глубине, пыталась сейчас раздавить и смять Костю, тоже была зеленая свастика. Она медленно вращалась в черной тягучей пустоте. Там, в мире Дель-Фаббро, где война так и не закончилась, где все так же в вечном круговороте хитросплетения зеленых, тугих потоков, извивалось что-то невообразимое. У той свастике, повторившей нарисованный на деревянном полу Матвеевского дома знак, тоже были головы на концах. Не змеиные, а человеческие. Головы четырех цыганских детей и одного курьера из Сиверской. Живые. И все они видели Костю. Теперь все они заметили его, приближающегося, с горящей золотым звездой в руке.

Из глазниц голов вырвалось нечто, что в мире Карташевской, Гатчины и Севрской, в мире, где были велосипеды, автомобили и дороги, полицейские и продавцы сельских магазинов, можно было бы назвать тонкими зелеными лучами, разрезавшими твердую, монолитную тьму. А в этом мире, где все образы, как Костя уже понял, являлись не более, чем порождением его разума, и все на самом деле было совсем иначе, и не имело ни форм, ни структур, ни цветов, известных в том, обычном для Пивоварова, мире, у этого не было названия.

Живая пентаграмма, по воле Старого Кузнеца наделенная подобием разума, сама себя охранявшая от любых покушений извне. Она врезалась всей болью тех, кого за последнее время смог убить пробудившийся Дель-Фаббро, в Костину грудь. Костя закричал. Как звучал этот крик, был ли он слышен где-то – «там», или «здесь», Костя не понимал. Но в этой черной Вселенной, где были только лишь два источника света – его, оранжевый, и другой, изумрудно-зеленый, крик этот через какое-то время превратился в волну, подобную той, что проносится по безжизненному морскому дну на глубине. Он привлек внимание кого-то из этого дна обитателей.

Это был уже не мертвый фашистский офицер. Он ведь все прошедшее время был здесь. Именно он сейчас пытался выгнать его из своей сердцевины, являясь одновременно и пентаграммой, и мертвыми головами на ее концах, и всем мраком, что не прекращал попыток растерзать Костю. Проснулось нечто большее. Дель-Фаббро трепетал, ослабляя хватку и растворяясь. Пентаграмма гасла, пропадали лучи и головы. Костя почувствовал, что Кузнец боится. Но испугался он не того, что Костя сможет вырваться из дома, уйти от него. В своих силах Дель-Фаббро был более чем уверен. Он боялся того, что шло на Костин крик. Это что-то уже заметило свет звезды Пивоварова, и теперь двигалось к ней. Костина рука сияла.

Звезда пела светом, стараясь разогнать бескрайнее черное вокруг. Но она была слишком мала и слаба, чтобы в одиночку противостоять сейчас тому, что поднималось к Косте из глубин, недоступных даже призрачному фашисту. Свет звезды несся во мрак вместе с Пивоваровым, теряясь, затухая и исчезая.

Первый снег выпал в Карташевской. Меньше недели, в конце октября, продлилась серая морозная слякоть, с хрустящим тонким льдом на лужах, ветрами и разноцветными листьями под ногами, белесыми от изморози. Потом как-то сразу полетели первые мелкие снежинки. За несколько часов лес и поля вокруг поселка покрылись сугробами. Электрички с долгими гудками неслись через пургу. Затем появилось солнце, пришедшая оттепель принесла ураган, сваливший несколько старых берез на пересечении Горького и Советской. Деревья упали на машину, стоявшую под ними. Приезжал эвакуатор, вместе с бригадой МЧС, чтобы распилить большой, темно-серый, поросший мхом ствол. За первым снегом опять начались холодные дожди, лившие неделю, превращавшие под гул ветра небо и землю в единое серое месиво. Холодало. Земля остыла. И вот наступил первый, по-настоящему холодный день, предвещавший новый снегопад – тучей, темными буграми поднимавшейся из-за горизонта, со стороны Соснового Бора, от моря.

После полудня небо, ясное и синее с самого утра, заволокло. К шести часам, когда стемнело, снегопад стал по-настоящему сильным. Пустой поселок тонул в снегу. Белая завеса крупных мокрых хлопьев не позволяла различить хоть что-то прямо перед собой. В магазине у Лизы в тот день было от силы десять покупателей. Выручка совсем небольшая, но работать все равно нужно. Вечером она выключила свет, закрыла на ключ подсобку и дверь главного входа, опустила железные жалюзи на двери и отправилась на Руновскую. В доме тетки она теперь не жила. Лишь иногда приходила, взять что-то из вещей, и почти полностью перебралась к Федотовой. Конечно, она планировала возвращение в теткин дом, так как жить с шумно Марией Павловной было не особенно удобно. Однако недавнее происшествие не позволяло сделать это в ближайшее время. Впереди зима, окно на летней кухне нужно было вставлять заново, но для этого нужны были хоть какие-то деньги.

К тому же, Федотова решила взять ее себе в ученицы. Выяснилось, что бывший библиотекарь способна не только рисовать руны на двери своего дома, но при желании может помочь Лизе в некоторых действительно важных вещах. Например, сделать так, чтобы безголовый никогда больше не мог приблизился к ней вновь. Правда, со слов самой Марии Павловны.

Сначала Никишина не верила пожилой женщине в очках. Даже идя утром, после нападения безголового, к ней домой, сомневалась, правильно ли она все делает. Но Федотова открыла с таким выражением лица, будто бы ждала ее, хоть и было всего пять часов утра. А Лиза ей еще не звонила. Выслушала Лизу, Федотова напоила ее чаем. Начала говорить, снова извиняясь, что она даже не предполагала, что так может получиться с велосипедом. С самого начала она вообще-то думала, что участковый все-таки увезет его в Сиверскую, и там поместит на какой-нибудь склад, в крайнем случае, поставит в гараже УВД. А на складе, так далеко от поселка, никто до велосипеда не доберется. Оставлять его там, у старого дома, чтобы велосипед с «таким уровнем энергии» (так и проговорила, поправляя очки) было слишком конечно неразумно. Но кто ж про этот уровень энергии тогда знал? Ведь действительно, все произошедшее было случайностью… Все ведь было тихо. Но что-то потревожило нежить в старом дом, и все это началось. А теперь еще, на самом деле, и продолжиться.