Книга узоров - Дитер Форте

Хелена Беккер-Фонтана добилась ангажемента в Дюссельдорфском театре, но ее колоратуры никогда не позволяли ей петь знаменитые заглавные арии, в чем, разумеется, виноват был директор театра. Фридрих Фонтана, страстный любитель итальянской оперы, проводил вечера в театре, восхищаясь своей женой, ночи – в компании певцов и художников, сидя в различных ресторанчиках, а дни – на прогулках.

К сожалению, со временем обнаружилась необходимость зарабатывать деньги, ибо приданое прекрасной Хелены, которое сразу было вложено в выгодное дело, приносило пока лишь скудные проценты. Фонтана сделал попытку заняться улаживанием дел между людьми, у которых что-то есть, и людьми, которые хотят что-то приобрести, каковых в Дюссельдорфе презрительно именовали «кубышками». Поскольку Фонтана любил искусство и его деятелей больше всего на свете, а у жителей Дюссельдорфа нет-нет да и появлялась потребность в искусстве, он решил, что такое посредничество – это именно то, для чего он рожден. Он начал с перепродажи подержанных нот из театра, затем перешел к торговле картинами своих друзей-художников, потому что в работах Дюссельдорфской школы – а это было ведущее направление в живописи, которое развивала местная Академия художеств, – он к тому времени уже изрядно разбирался. Впрочем, дружбу с тем или иным художником он ставил выше, чем качество его картин, ведь «симпатичный свой парень» в принципе не мог написать плохую картину. Своим клиентам он толковал картины, объясняя их особенности характером автора, что делало понимание искусства гораздо человечнее. Если клиент проявлял нерешительность, то он сводил его с художником за бутылочкой хорошего вина, что неизменно приводило к одному и тому же результату: любитель искусства возвращался домой с двумя картинами под мышкой, слегка покачиваясь, но очень довольный.

Он полюбил торговать картинами братьев Ахенбах и охотно имел с ними дело. Оба были профессорами Академии художеств; поскольку Андреас казался ему слишком северным, холодным, он специализировался на Освальде и его учениках: они писали южные пейзажи, натюрморты и жанровые сценки весьма пикантного свойства. Видя такую картину, горожанин, желающий приобрести произведение искусства, непременно восклицал: «Вот это искусство, я понимаю. Вот это картина так картина».

Одно влекло за собой другое. Фонтана сам обожал читать путевые дневники, описания нравов и заметки о приключениях в дальних странах – соответственно, он завел торговлю новинками на эти темы, так что жилище его вскоре превратилось в салон произведений искусства. Уже в прихожей в глаза бросались бесчисленные южные пейзажи в рамах и без рам, представлявшие собой заметные только опытному глазу вариации одного и того же сюжета. Гостиная пестрела головками рыбаков, букетами цветов, узкими уличками в лучах заходящего солнца, которые висели на стенах, рассортированные по сюжетам. В спальне, вплотную к кровати, стояли тома путевых заметок и приключенческих историй со всего света в роскошных переплетах и с золотыми обрезами. А посреди гостиной стояло пианино, и здесь мадам Беккер-Фонтана, неизменно жизнерадостная Хелена, давала уроки пения, причем тех учеников, которые делали успехи, она заставляла петь в костюме и маске, чтобы они «вошли в роль», а когда занималась с учениками, уже достигшими настоящего мастерства, то и сама надевала сценический костюм, и такие дуэты ученика и учительницы создавали своеобразный драматический фон для деловых разговоров Фонтана с клиентами, так что иной покупатель просто-напросто терял дар речи, ничего уже не видел и не слышал и приходил в себя только на улице, с картиной под мышкой.

Зиму, это хмурое, ненавистное время, которое, измываясь над ним самым гнусным образом, отнимало у Фонтана возможность совершить променад, он проводил по большей части в постели. Он прочитывал за день от двух до трех книг про путешествия по Африке и Азии и благодаря своей фантазии в известном смысле жил все это время в весьма теплых краях. Его знания в этой области благодаря не одной сотне прочитанных книг были столь блестящи, что по вечерам он часто, закутавшись в меховую шубу и обмотавшись теплым шарфом, проклиная холода, отправлялся в казино, где по очереди заседали Общество любителей Африки и Китайский кружок, и подробно, щедро вдаваясь в детали, с драматическими интонациями и красноречивыми жестами повествовал о своих путешествиях. Его рассказы о полном приключений кругосветном путешествии, которое он совершил, будучи еще совсем молодым человеком, были так красочны и увлекательны, были до того проникнуты истинным чувством, которое он в момент рассказа испытывал сам, что таких вечеров ни один член упомянутых обществ старался не пропускать. Его охоты на львов в саваннах Африки, его путешествие с караваном под палящим солнцем Сахары, плавание по Янцзы, ночи, проведенные в джонках под желтым светом восходящей луны, в ночной тени парусов, под едва слышные далекие звуки храмового гонга были до того зримы, что все слушали его с величайшим напряжением; затаив дыхание, они плыли вместе с ним по широким, желтым от глины рекам, добирались бесконечными караванными путями от оазиса к оазису, блаженно качались вместе с ним в носилках под балдахином и прислушивались к долетающим издали странным напевам туземцев.

Оба общества объявили его своим почетным членом, а когда он после своих выступлений шел по темным, холодным улицам и площадям города, он ощущал легкий вечерний ветерок саванны, а берег Рейна казался ему берегом Янцзы, где на волнах качаются джонки рейнских рыбаков. Жизнь, труд и фантазию он соединил в одно единое целое и границ между ними уже и сам не видел, все считали его человеком, повидавшим мир и сведущим в искусстве, и он в состоянии вечного блаженства плыл по этому миру.

Когда в октябре 1896 года, незадолго до его тридцатилетия, в Дюссельдорфе, как всегда, торжественно и пышно открывали памятник императору Вильгельму I, кайзеру-герою, созданный его другом, профессором Янсеном, то, выступая от имени Общества любителей Африки и от Китайского кружка, он указал присутствующим на барельефы, расположенные по обеим сторонам постамента, изображавшие аллегорию заката Римской империи Германской нации и ее возрождение в нынешней Германской империи под скипетром Гогенцоллернов, – И все утвердились во мнении, что нынешний берлинский кайзер лелеял точно такие же фантастические несбыточные мечты и точно так же по вечерам читал книги о приключениях.

Йозеф Лукаш, внук приехавшего из бескрайних восточных земель другого Йозефа Лукаша, который умер оттого, что легкие у него почернели, замерли и превратились в камень, сын того Йозефа Лукаша, который переселился на небо без обеих ног, сидел на ступеньках своего дома, которые вели в сад, и смотрел в вечернее небо.

По вечерам он частенько сиживал здесь, погрузившись в мечтательную задумчивость, смотрел на закат, разливающий над горным отвалом свой тусклый багрянец, который соединялся с заревом доменных печей в единую огненную массу, и она, как лава, текла по всему склону, быстро впитываясь в грубую горную породу, оставляя после себя лишь слабый, неяркий свет. Полосы белого дыма от коксовальной установки вяло плыли в вечернем воздухе, растворяясь в струях слабого ветерка над горой породного отвала, которая становилась все чернее и выделялась на местности, как скальный монолит, испокон веку возвышавшийся здесь. Вечернее небо, которое не темнело, а просто сменяло скучный солнечный свет на дымный багрянец, расцвеченный внезапными сполохами доменных печей, – трепетало, словно пронизанное дальними зарницами, ржавой краснотой заливало всю местность, копер, где неторопливо крутились колеса, и темным пунцовым отсветом падало на лицо Йозефа Лукаша, серьезное, выразительное, еще не огрубевшее от угольной пыли, отражалось в задумчивых глазах, отсвечивало на густых темных волосах.