Вечный странник, или Падение Константинополя - Льюис Уоллес

— Эти исследования божественного и привели меня в Чипанго. Ты, возможно, скажешь себе, что пятьдесят лет в таком краю — долгий срок. Отнюдь, сын мой. Я обнаружил, что там существует два культа: син-сиу, каковой я отверг, как мифологию, лишенную греческой и римской поэтичности, другой же — да, жизнь, прожитая по учению Будды, прожита не зря. Говоря по правде, сходство между ним и учением того, кого у нас принято именовать сыном плотника, таково, что, не знай я в точности обратного, я мог бы предположить, что годы своего отсутствия последний провел в каком-нибудь буддистском храме… Но оставим подробности до другого раза: те же изыскания привели меня в Мекку. Считается, что самыми важными, а значит, самыми заметными историческими событиями являются те, в итоге которых людей порабощают, надевают ярмо им на шею, втаптывают их в грязь; однако события эти — ничто в сравнении с возможностью заставить других уверовать в такие вещи, которые не поддаются проверке обычными способами. Происходящие при этом процессы столь загадочны, достижения столь необъяснимы, что за действиями того, кому удалось добиться в этом успеха, усматривают волю Бога. Были времена, когда магометанская религия вызывала разве что презрительный смех; теперь число принявших эту веру превосходит число приверженцев любой другой. Разве не достойно это пристального изучения? А кроме того, сын мой, люди, погрязшие в своих заблуждениях, время от времени начинают творить собственных богов, видоизменять их и отвергать. Случалось, что божества превозносились и ниспровергались по ходу одного лунного цикла. Я хотел выяснить, не постигла ли та же участь Аллаха, провозглашенного Магометом… Моя поездка в Каш-Куш носила, как ты бы это назвал, деловой характер, о ней я тебе тоже расскажу. В Джидде, куда я возвратился, совершив паломничество в Мекку, я вновь взошел на борт своего судна, спустился по Красному морю и высадился в деревушке на оконечности залива Таджура, за Баб-эль-Мандэбским проливом. Так я прибыл в Каш-Куш. Из прибрежной деревни я двинулся вглубь, передвигаясь в паланкине на плечах у местных носильщиков, и через много дней добрался до цели: горстки хижин, стоявших на берегу притока Голубого Нила, называемого Дедезой. Странствие оказалось бы трудным и докучным, если бы среди моих сопровождающих не было одного негра, короля искомого мною племени. Звался он Нило, а племя его главенствовало над всеми в не затронутых цивилизацией частях Каш-Куша. Пятьюдесятью с лишним годами ранее — еще до отъезда в Чипанго — я совершил то же путешествие и тогда-то и отыскал этого короля. Принял он меня приветливо и настолько пришелся мне по душе, что я предложил ему разделить мои странствия. Он принял предложение, оговорив, однако, что в старости ему будет позволено вернуться домой, а его место займет один из его более молодых родичей. Я согласился — при условии, что найдется таковой родич, который, помимо обладания необходимым телесным складом и нужными мне добродетелями — умом и мужеством, будет, подобно ему, глухонемым. В такой форме мы и составили наш договор. Я называю это договором, а не сделкой, ибо Нило я считал другом и помощником, если угодно, союзником, он никогда не был моим рабом. В нашу честь было устроено пиршество, которое по роскоши и веселью не имело себе равных во всей истории этого племени. На троне моего друга уже сидел его внук, однако беспрекословно возвратил его деду и добровольно поступил ко мне на службу. Ты его сегодня увидишь. Я зову его Нило и посвящаю утренние часы тому, что обучаю его говорить; время от времени он напоминает мне греческого полубога — столь же могучий, рослый и отважный, — но он лишен слуха и речи, а потому нуждается в обучении, как и Сиама. Когда тебе придется иметь с ним дело, будь приветлив и вежлив. Не забывай, что он — мой друг и союзник, связанный со мною тем же договором, что и его дед… Из моего письма к тебе я выпустил описание лишь одного этапа моего странствия — спуска по Нилу. Поскольку я совершал его и раньше, любопытство мое было удовлетворено, и я позволил своему воображению умчаться, опередив меня, сюда, в твой город. Я вернулся в деревню на берегу Таджуры, где, в предвидении подобной перемены планов, дожидалось мое судно. Оттуда я двинулся по морю, а потом через перешеек в Александрию, сегодня же, к собственной радости, оказался дома, в надежде дать отдохновение телу и обновление — духу.

На этом разъяснения, судя по всему, завершились; князь подал Сиаме знак, что больше не хочет чая, и погрузился в задумчивое молчание. Через некоторое время Уэль поднялся и произнес:

— Полагаю, ты утомился. Я, с твоего позволения, откланяюсь. Не стану отрицать, ты дал мне немало пищи для размышлений и душевно порадовал своим безусловным доверием. Если не возражаешь, я вернусь завтра в полдень.

Князь дошел с ним до верхней площадки лестницы и там распрощался с пожеланием спокойной ночи.

Князь — ибо еврей предпочитал именоваться именно так — месяц с лишним почти не выходил из дому, позволив себе отдых, но не спячку. Он ежедневно совершал моцион по плоской крыше; прогуливаясь по ней взад-вперед, он заприметил три достопримечательности: холм к юго-западу, на котором высился храм, Влахернский дворец еще дальше на западе и Галатскую башню. Последняя дерзновенно возвышалась за Золотым Рогом к северу, будто маяк на утесе, однако по некой причине — возможно, потому, что именно там находилось средоточие всех его размышлений, — чаще всего взгляд князя обращался к дворцу.

В один из дней он сидел, глубоко задумавшись, в своем кабинете. Солнце приближалось к зениту, и его яркие лучи через южное окно освещали стол, за которым работал князь. Дабы читатель примерно представил себе, какими путями чаще всего текли мысли этого мистика, воспользуемся одной из привилегий летописца.

Книга, раскрытая перед ним на столе, в деревянном переплете из оливы, по углам укрепленного серебром, длиной была почти в два фута, а шириной — полтора; если ее закрыть, толщина ее оказалась бы около фута. Князь владел множеством изумительных и дорогих диковин, однако подлинной зеницей его ока была именно эта — одна из пятидесяти Библий в греческом переводе, заказанных Константином Великим.

По правую его руку, удерживаемый грузами в развернутом состоянии, лежал свиток «Священных книг» Китая на широкой полосе веленевой бумаги.

Слева находился свиток похожей формы, тоже развернутый, — «Ригведа» арийцев на санскрите.

Четвертой книгой была «Авеста» зороастрийцев — сборник сшитых вместе манускриптов, в переводе на язык зенд.

Пятой книгой был Коран.

Расположение этих произведений вокруг иудейской Библии молчаливо подтверждало, к чему именно наш ученый относится с особым почтением; время от времени, прочитав абзац в одном из них, он возвращался к возлежавшему посредине сокровищу — было ясно, что он внимательно сравнивает толкование некой темы в разных текстах, используя Писание в качестве эталона. Указательный палец его левой руки почти неизменно покоился на том, что ныне известно как четырнадцатый стих третьей главы Исхода: «Бог сказал Моисею: Я есмь Сущий. И сказал: так скажи сынам Израилевым: Сущий послал меня к вам». Если, как ранее объявил сам князь, религия действительно является самым животрепещущим предметом для научных исследований, то в том, что он сравнивал между собой определения Бога в библиях разных теистических народов, выглядит совершенно логичным. Занимался он этим с самого утра. Проницательный читатель без труда угадает, какой теме были посвящены его сравнительные исследования.