Годы паники. Как принять верное решение, когда все говорят «пора рожать» - Нелл Фриззелл

свидетель, миру не нужен бесконтрольный рост населения или дополнительные нежеланные дети. Но это не означает, что их решение не будет таким же трудным, турбулентным или временами противоречивым, каким было мое собственное.

Родительство – одно из немногих совершенно необратимых человеческих решений. Даже если вы отдаете ребенка на усыновление или под опеку, позволяете увезти из страны или он умирает, вы все равно в каком-то смысле остаетесь родителем. Сталкиваясь с подобной реальностью, крайне разумно решить, что вы этого не хотите. Это разумное, логичное, может, даже альтруистическое решение, учитывая огромное ядовитое бремя, которым стало человечество для нашей обитаемой планеты. Но я не была ни рациональна, ни разумна, ни альтруистична в тот день, когда велела отцу оставить надежду. Я примеривала на себя добровольную бездетность из-за страха, что это все равно случится против моей воли. Если у меня кончатся время и возможности, думала я, с тем же успехом я могу признать это решение своим.

В кафе на вершине холма с видом на искусственный водоем и очистные сооружения я говорю матери, что мне жаль, но, возможно, я никогда не сделаю ее бабушкой. Она печально улыбается. Гладит меня по голове. Внезапно я захлебываюсь слезами и смотрю, как они капают на пластиковый садовый стол между нами. Гнев и жестокость уступают место печали. Вероятно, потому, что мама стремится уверить меня, что она не возражает, я ощущаю нутром груз вины и утраты, который неизбежно сползает в жалость к себе. Она говорит, что в ее учительской жизни было полно маленьких детей, ей все равно, что подумают подруги, все равно, как я буду жить, при условии, что я буду счастлива. Я так благодарна, эта доброта приносит такое облегчение! И в то же время без деревянных стропил чужого мнения, по которым можно вволю погрохотать молотком, с которыми можно побороться, я вынуждена предстать перед фактом: перспектива бездетного будущего делает меня неуверенной; может, даже несчастной.

* * *

Такие колебания в подходе легко счесть непоследовательностью или ненадежностью, списать обе крайности на «просто ощущения». В действительности это меняющееся, неверное, ненадежное ощущение абсолютно неотделимо от «потока». Это сама суть чудовища. Когда время, обстоятельства и биология вынуждают задаваться вопросом, чего ты хочешь от будущего, ты вынуждена смотреть в лицо непредсказуемости жизни. Мы не знаем, что случится, и поэтому не можем сказать, чего хотим. Поскольку обстоятельства изменчивы, будут колебаться и чувства. Человеческая жизнь неопределенна. Уверенный переход на ту или иную сторону любого решения может казаться проявлением силы, но в действительности любая позиция так же хрупка, как созревший одуванчик. И, давайте говорить честно, принимать решение насчет ребенка – сущий ад.

Как выразилась Терри, «чем дольше живу, тем больше уверяюсь, что решение родить ребенка – штука небинарная; думаю, мы принимаем его и отказываемся от него чаще, чем готовы признать».

Так что – да, я сказала одному родителю, что не буду рожать ребенка, и была уверена, будто это мой выбор. Я сказала другому родителю, что не буду рожать ребенка, и почувствовала его не своим. Здесь нет противоречия: это правда.

Интересный вопрос в другом: почему я вообще ощущала потребность говорить об этом с родителями? Почему чувствовала, что задолжала им объяснение? Почему считала своим долгом обеспечить их потомками? Они оба решили иметь детей с другими людьми, оба размазали нуклеарную семью по стенам, как цистерну кетчупа. Так почему же я все равно ощущала, словно огорчаю их, не заводя собственную «нормальную семью»? Несмотря на то, что я семнадцать лет прожила бок о бок с их катастрофическими отношениями и в девять лет умоляла их расстаться, стоя на лестнице; несмотря на фантастические примеры одиночного материнства, бездетной взрослой жизни и нетрадиционного совместного родительства, которые видела вокруг себя, я все равно считала должным извиниться перед родителями за то, что до сих пор не нашла хорошего мужчину и не родила. Я по-прежнему паниковала из-за того, что могу не успеть сделать это «правильно». Я по-прежнему хотела для начала найти надежного партнера.

* * *

Тем летом, после дурных вестей, я пережила странное приключение – прогулку с обоими родителями. Возможно, вы не видите в этом ничего экстремального, но на тот момент они практически не общались пятнадцать лет. Даже на дне моего рождения. Однако в то время отец готовился вылететь с черного хода второго развода – и, как делают многие, пользовался возможностью помириться с последней женщиной из тех, с кем расставался. А именно – с моей матерью.

Бесспорно, грязи разгребать пришлось бы немало. Почти два десятка лет их отношения были самыми несовместимыми, неприятными и временами самыми бурными, какие я только видела в жизни. Каждой мышцей и каждым органом до сих пор помню тот жесткий, разъедающий стресс, наполнявший меня, когда я сидела за обеденным столом, в спальне, в машине, на лестнице или перед диваном и слушала вопли, ругань, шипение, глухие удары, безжалостную войну их ссор, длившихся часами. Они выбегали друг за другом в сад, размахивая каким-нибудь носком, или листом бумаги, или полупустой банкой, которая в тот момент работала как фокальная точка для их взаимной ненависти, разочарования, фрустрации и жалости к себе. Они ломали кресла. Они пробивали дыры в стенах. Ссорились из-за чего угодно, от майонеза до музыки, от биологии до жизни после смерти. Никогда больше я не видела двух людей, так же сцепившихся во взаимном недовольстве, однако не способных и не желающих из этой сцепки высвободиться.

Наконец за три недели до моих школьных выпускных экзаменов они расстались. Момент подобран феноменально дерьмовый, настолько явно подгадан, чтобы насолить именно мне, что я сказала обоим: «Если вы когда-нибудь сойдетесь, я ни с одним из вас не заговорю». Семнадцать лет я наблюдала, как они орали, царапались, разбегались, колебались, медлили, паниковали, снова сходились, старались быть вежливыми, исчерпывали терпение, срывались, ругались, спорили, ненавидели, расходились, страдали от одиночества, паниковали, спали вместе, прощали, пробовали снова, а потом вели себя так, будто ничего не случилось. Лично я была сыта этим по горло. Что бы ни происходило, в любом случае мне полагалось подыгрывать. Когда они были вместе, приходилось истово веровать в их союз. Когда были врозь, мне полагалось играть партизанку. Вот только вчера я спускалась со второго этажа в безмолвный, разоренный дом, полный невысказанного раздражения и едва сдерживаемой ярости; а сегодня заставала их целующимися в кухне и спрашивающими, не хочу ли я напечь пышек. Сущее безумие! Я понятия не имела, что из этого настоящее. Я ничему не