Не оставляй меня - Эмма Скотт

Я катал трубку в руке, наблюдая, как пламя обволакивает ее, заставляя раскаляться добела…

Я сидел на стуле в кабинете доктора Моррисона. Не в той белой смотровой, где он обычно меня принимал, с длинным белым столом и маленьким подносом с инструментами, латексными перчатками и шприцами в индивидуальных упаковках. Эта комната предназначалась для пациентов, которые получали лечение. Пациентов, которые все еще боролись.

Сегодня я был в личном кабинете доктора Конрада Моррисона – сердечно-сосудистого хирурга и специалиста по трансплантации сердца. Это было не поле боя, а место, где выпивали шампанское победы… или поднимали белые флаги капитуляции.

Тео сидел рядом, ссутулившись, грызя ноготь большого пальца и стуча ногой. Я чувствовал, как энергия младшего брата выплескивается наружу. Он взял желтый отблеск своего страха и разжег, пока тот не раскалился докрасна, готовый вспыхнуть.

Я ожидал, что меня охватит ужас. Но я ничего не чувствовал. Никакого страха. Даже его. Я ушел за границу страха. Будто онемев.

Мы прождали в кабинете пять минут. Я смотрел, как часы отсчитывают каждую минуту. Пять минут, которые казались годами, а у меня не было времени. Дверь открылась, и вошел мрачный доктор Моррисон с папкой под мышкой. Мое позаимствованное сердце ударилось о грудную клетку, разрушая оцепенение. Я сразу захотел вернуть его. Ничего не чувствовать было лучше, чем окунуться в пронизывающий до костей ужас.

Я вцепился в подлокотники кресла, чтобы не соскользнуть вниз.

Доктор Моррисон был похож на преподавателя обществознания в восьмом классе: лет пятидесяти, с редеющими волосами, высокий и долговязый. У него был острый взгляд. Глаза хирурга, в которых отражались богатство медицинских знаний и опыта.

Он слабо улыбнулся и протянул руку для рукопожатия.

– Джона. Рад тебя видеть. Простите, что задержал вас.

Я приподнялся на ватных ногах и пожал ему руку.

– Никаких проблем, – сказал я, разглядывая папку, зажатую у него под мышкой. В ней были анализы тканей, диагностика, анализ крови, лабораторные исследования, информация о срочной операции, длинный список иммунодепрессантов и, наконец, результаты биопсии. Их было семнадцать. Восемнадцатая была накануне. Ее результаты будут решающими.

– Тео, – кивнул доктор Моррисон. Он не протянул руку, и Тео не поднялся со своего места, только кивнул в ответ. Его нога начала отстукивать ритм быстрее. Доктор Моррисон повернулся ко мне: – Результаты вашей последней биопсии – не такие, на которые мы надеялись…

Он заговорил, и я услышал слова, вереницу медицинских терминов, с которыми я так часто встречался за последний год, так что мне не требовался перевод для дилетантов. Такие слова, как атеросклероз, стеноз, васкулопатия сердечного аллотрансплантата и ишемия миокарда. Сплетение латыни с английским, соединенное наукой и авторитетом и собранное наконец воедино, чтобы вынести диагноз.

– Мне очень жаль, Джона, – голос доктора Моррисона был тяжелым и низким, – жаль, что у меня нет новостей получше.

Я молча кивнул. Мне придется рассказать маме.

Эта мысль глубоко проникла в меня, как кипящий яд, выжигая последнее оцепенение. Меня чуть не вырвало прямо на колени. Каким-то образом мне удалось заговорить.

– Как долго?

Доктор Моррисон сцепил пальцы:

– Учитывая быстрое развитие болезни, шесть месяцев – весьма щедрая оценка.

Я кивнул, мысленно прикидывая в уме.

Шесть месяцев.

Моя художественная инсталляция должна быть закончена для выставки в галерее в октябре, через пять месяцев.

Времени у меня в обрез.

Тео вскочил со стула, возвращая меня в настоящее. Он вышагивал, как пантера, не сводя темных глаз с доктора Моррисона. Боль в его голосе поражала:

– Шесть месяцев? Что случится за эти шесть месяцев? Ничего. К черту ваши шесть месяцев. Он возвращается в список, верно? Список доноров? Если это сердце не работает, тогда вы даете ему другое.

Доктор Моррисон поджал губы.

– Есть некоторые этические последствия…

– К черту последствия, – сказал Тео, – если он есть в списке, значит, есть. Появляется новое сердце, и он его получает. Верно? – он повернулся ко мне с горящими глазами. – Правильно?

Я не мог взять еще одно сердце, отобрав у кого-то из ожидающих возможность прожить с ним долгую и счастливую жизнь. У меня был редкий тип тканей. Самый редкий. Найти донора, который был бы близок к такому же, было почти невозможно. Тринадцать месяцев назад, стремясь спасти мою жизнь, они дали мне лучшее сердце, какое только могли, самое близкое, и моя иммунная система разрушила его. И она сделает то же самое с другим.

– Да, Джона снова в списке, – он повернулся ко мне: – Но твой редкий тип ткани снова будет фактором, и хроническое отторжение проявится снова, а то, как ваши почки справляются с иммунодепрессантами… Я не могу обещать, что совет директоров одобрит повторную имплантацию…

Я чувствовала гнев Тео, он был словно горячий ветер в спину.

– Что значит – не одобрит? Они просто… они позволят ему… – Он был на грани, я слышал и больше не мог этого выносить. Я должен был защитить младшего брата, как и всегда. Беречь его. Я поднялся на ноги, теперь мои ноги были сильными.

– Спасибо, доктор Моррисон, – я протянул руку, – мы будем на связи.

Доктор Моррисон тоже встал, но не пожал мне руку. Вместо этого он по-отечески потрепал меня по щеке, – я буду молиться за тебя, Джона.

– Молитва, – выплюнул Тео на стоянке, – какого хрена, а? Что хорошего в молитвах? Он же ученый. Ему нужно затащить свою задницу в лабораторию или еще куда-нибудь и придумать, как остановить этот чертов отказ сердца.

И тут меня осенило. Все это. Словно молния ударила в макушку и рванула вниз, едва не разрубив пополам.

Я схватил Тео за руку, и он резко остановился.

– В чем дело? Джона? Скажи, в чем дело?

Я притянул его ближе, кровь прихлынула к мозгу, и слова вырвались из легких порывом воздуха. Голова распухла. Я чувствовал, как время бежит мимо, секунда за секундой, а я еще не мог закончить. Я еще не закончил.

– Помоги мне, Тео.

– В чем дело?

– Ты должен мне помочь.

– Ты… тебе нужен доктор?.. – он обвел взглядом ряды припаркованных машин, готовый позвать на помощь.