Дикая история дикого барина - Джон Шемякин

Бентам в своё время придумал Паноптикум. Паноптикум – это символ государственности. Паноптикум – это здание. Здание для содержания людей. Люди сидят в помещениях. В помещениях большие окна: одно наружу, второе – внутрь здания-бублика. В центре здания-бублика башня. В башне сидит надзиратель. И надзирателю видно сразу все тени всех людей, сидящих каждый в своей камере. Надзиратель видит, кто что делает, так как люди, хотят они или нет, отбрасывают тень прямо на полотно перед надзирателевыми глазами. Надзирателю не надо ходить по коридорам, заглядывать в глазки камер, греметь ключами. Надзиратель сидит в уютном кресле и видит всё разом. Здание построено так, что тени перед надзирателем маленькие, очень удобно.

Что перед нами? Перед нами тюрьма навыворот. Не казематы во тьме и каменные мешки с огарком. А максимально освещённое пространство, где роль сторожа выполняют совместно надзиратель и прирученное надзирателем солнце, бьющее в окна. Ночью перед внешними окнами устанавливаются факелы, Бентам жил до практического применения электричества.

Что будет делать узник в темноте? Он, возможно, побег будет готовить. Темнота из наказания становится союзником заключённого. А в Паноптикуме и светло, и гигиенично, и хрен ты сбежишь через подкоп: солнышко не даст, факелы заботы не позволят.

В Паноптикуме, по Бентаму, не обязательно держать разных криминальных утырков. Паноптикум подходит для клиник, общежитий, нравственных коммун, производств. Всевидение – залог идеального государства.

Бентам с его всевидящим оком – абсолютный сторонник Руссо. Руссо мечтал об открытом обществе, обществе прозрачном, лишённым тёмных тайн и секретов, Руссо не хотел, чтобы взгляды людей сталкивались с препятствиями личной скрытности. По Руссо, царить в обществе должно мнение каждого о каждом. А мнение, отделённое от примесей, можно получить только тогда, когда, в переносном смысле, занавесок от наблюдателя нет. Лучший сторож – это мораль.

Бентам в своём «Паноптикуме» пишет: «Каждый товарищ становится наблюдателем».

Идеальная власть сидит в центре Паноптикума и пользуется общественной прозрачностью. Право власти – это право общественного мнения, право иметь мнение каждого о каждом. Это право люди добровольно делегируют надзирателю, который, по Бентаму, регулярно меняется через процедуру ротации и выборов.

Кроме наблюдения за тенями, в Паноптикуме Бентама каждые камера-спальня-кабинет связаны с комнатой надзирателя специальной трубой, чтобы было не только видно, но и слышно. Труба эта не замаскирована. Чего маскировать её в открытом обществе? Труба для слушанья, она ведь не только для того, чтобы просто слушать. С ума сойдешь, вслушиваясь в каждый чих, вздох или крик из камеры. Труба демонстративна, она, торчащая из стены, напоминает, контролирует и устрашает. «Необходимость беспрестанно быть на глазах у надзирателя… на самом деле будет означать утрату возможности творить зло и почти полную утрату мысли желать его». Никакого бесполезного насилия, никакого телесного устрашения, никакого топота жирноплечих скотов-тюремщиков по коридорам, неопрятных рож дознавателей, только тонкое наблюдение, только тщательное слушанье.

Но, когда мне говорят про Большого брата, мне отчего-то продолжают тыкать в лицо портретом Иосифа Сталина. Я не возражаю. Оруэлл, сдавший властям список из тридцати восьми лично знакомых ему «попутчиков коммунизма», понял бы меня правильно.

Чем хорош стимпанк?

Например, читаешь:

«Огромные воздушные суда, способные взять с собой большой запас разрушительного материала, могли прилетать к городу ночью.

В отдельных случаях, конечно, смятение охватывало публику, особенно женщин и детей, загоняло их в погреба, вызывая плач и истерические крики.

Но это не было типичным настроением города, в котором скорее преобладали нотки взвинченного любопытства, жажда новых, острых ощущений – естественная реакция против утомительного однообразия последних месяцев…

Когда утром в воскресенье, 21 марта, я вышел на улицу, мне сразу стало понятно, что город переживает «большой день». Слово, обозначающее огромные летающие машины врага, носилось в воздухе. Толпа мигом расхватывала свежие листы специальных изданий. По улицам носились мобили с газетчиками, которые чувствовали себя героями. Настроение в городе сразу создалось такое приподнятое, что стало понятно, что появление вражеских летательных аппаратов подействовало на горожан как сильное возбуждающее средство.

Когда прозвучали первые сигналы тревоги от здания бывшего королевского дворца, горожане, вместо того чтобы удирать, выбегали на улицу смотреть на небо, в котором бесшумно скользили неприятельские воздушные машины…

Густав Эрве, которого трудно было упрекнуть в сочувствии к военным властям, писал, что «двум воздушным аппаратам противника удалось пробраться к самому городу и уйти совершенно невредимыми. Они походили на опаснейших мастодонтов!»

Первая бомба упала на город на улице Делон, 78, что в 17-м квартале. Бомба не разорвалась, и из неё вытекла жидкость, похожая на масло. Вторая бомба, начинённая фосфором, упала на улице Женщин, вызвав пожары. На здании, стоящем на улице Делон, чья-то детская рука начертила мелом: «Очень интересно!» А ниже, другим почерком, было выведено: «И вовсе ничего интересного. Просто отвалился кусок трубы». Все жалюзи, закрывающие окна магазинов, были исчёрканы изображениями солдат врага с огромными усами и раскрытыми ртами…

Из здания, в который попала одна из сорока семи сброшенных бомб, вывели старенького японца. Сухой и настороженный, он едва улыбался углами губ, смотря словно загипнотизированный в одну и ту же точку…

Над городом летают патрули авиаторов. Орудия на фортах и Главной башне устремлены в небо и ждут сигналов. По ночным улицам бродят тысячи горожан, с нетерпением и жадностью смотрящих в небо».

Так чем хорош стимпанк? Тем, что этот отрывок взят мной из апрельского (1915 года) выпуска журнала «Русские записки». Статья называется «Циппелиана» и посвящена Парижу в момент немецких воздушных налётов марта 1915 года.

Я просто заменил Париж на «город», парижан – на «горожан», Эйфелеву башню – на Главную башню, 17-й округ стал 17-м кварталом, Лувр – «бывшим королевским дворцом» и пр.

И всё.

Вот чем хорош стимпанк. Он удачно передаёт атмосферу кошмарного балагана.

Встреча британской философской и политической мысли с Россией происходила неоднократно и по разным печальным поводам.

Но моя любимая встреча произошла во время посольства Степана Ивановича Волынского в 1617 году в Лондон.

На руках у посла Волынского была четкая государственная инструкция на крепком листе: «А раздобыть бы казны тысяч на 200 или на 100. Или, если сподобит, по самой последней мере и на 80 тысяч. Или на 70 тысяч. Если же и на 50 тысяч, то брать, а меньше 40 тысяч рублей не брать».

С подобной четкостью мысли англичане столкнулись впервые.