Русский край, чужая вера. Этноконфессиональная политика империи в Литве и Белоруссии при Александре II - Михаил Долбилов

Бессонов стремился сочетать оба приоритета – языковую русификацию евреев и выработку приемлемых для власти форм иудейской религиозности. Через две недели после приезда в Вильну, 23 февраля 1865 года, он провел заседание педагогического совета раввинского училища. Бессонов открыто выразил недовольство тем, что «нашел по еврейским предметам у еврейских учителей исключительно преподавание на языке немецком, реже на жаргоне и только у одного Г. Лебенсона на древнееврейском» – и это несмотря на то, что ученики просят о введении русского языка. Новый директор безусловно подтвердил принятое в ноябре постановление о скорейшем введении русского языка в преподавание еврейской истории. Выдвинутые тогда же доводы в пользу сохранения немецкого языка в изучении иудейской Библии он отверг: «…ничто не мешает вести длинные комментарии текста на языке русском…»[1644]. Вскоре для библиотеки училища был заказан русский перевод книг христианского Ветхого Завета, от использования которого незадолго до приезда Бессонова предостерегал педагогический совет[1645]. Ошибочно полагать, что за этим стояло прямое намерение подтолкнуть еврейскую молодежь к обращению в православие. Гораздо более важным представлялось, что иудеи и православные почти одновременно получают доступ к общему для них (за вычетом того, что в этом ракурсе казалось частностями) библейскому тексту на общеупотребительном в государстве языке. По этой логике, евреи должны были быть польщены дарованием перевода Библии, которого даже члены господствующей конфессии ожидали так долго[1646], и это способствовало бы гражданской, надконфессиональной интеграции[1647].

На заседании 23 февраля Бессонов поставил проблему отказа от немецкого языка существенно острее, чем это сделала группа маскилов на педагогическом совете в ноябре 1864 года. Он четко дал понять, что это вопрос прежде всего национально-политический. По его словам, рутинное следование требованиям старой (министерской!) программы превращает учителя, «как относительно мысли, так и привычного слова, в близкого сродника немецкой нации». Привычка к немецкому языку «обрекает еврея относительно мысли и слова, знания и науки на всегдашнее рабство пред иностранным просвещением, мешает создать что-либо самостоятельное, стать на свои ноги и явить плоды самостоятельного труда, а вместе по мере того препятствует сближению с русскими…»[1648].

Решительность Бессонова в этих нововведениях обуславливалась его общей концепцией русско-еврейского сближения на западных окраинах империи. Душевное переживание и даже эмоциональный шок, которыми сопровождалось его собственное «открытие» еврейства в 1865 году, имели отношение не только к еврейской культурной инакости, но и к представлению о месте интеллигенции в кампании русификации.

Еще в период переговоров с варшавскими и виленскими администраторами о переходе на службу в Царство Польское или Западный край Бессонов упирал на принципиальное отличие между «внешней» и «внутренней» русификацией. Первая, вполне по-славянофильски, отождествлялась с бюрократией и усматривалась в переустройстве на общеимперский лад управленческих, образовательных и проч. институтов. Пользы этого Бессонов не отрицал, но предупреждал об узком радиусе действия таких мер и риске административного произвола[1649]. Внутреннюю же «борьбу противу ложной польской цивилизации» могло повести только русское образованное общество, единственно способное создать в крае альтернативные польским центры тяготения культурных, литературных, научных интересов. Вот как высказывался Бессонов в письме своему приятелю Н.Н. Новикову, который в качестве вновь назначенного окружного инспектора ВУО занимался организацией народных школ для литовцев и убеждал Бессонова поскорее присоединиться к делу обрусения: «…во всех письмах из вашего края жалуются… на совершенное отсутствие общества…Итак, у вас нет еще сферы, где бы могли действовать общественные силы, мирная наука и живое слово. …Серьезные деятели другой сферы будут у вас теперь лишь охать и мешать вам самим»[1650].

Дав-таки себя уговорить, Бессонов прибыл в Вильну с сознанием уникальности своей миссии – человека науки среди военных и бюрократов, посланца той самой «внутренней силы» в крае, обделенном общественной инициативой и самодеятельностью. Конечно, трудно предположить, чтобы он, отправляясь к новому месту службы, не имел никакого понятия о численном преобладании евреев в Вильне и многих других городах края. Но, видимо, статистика не была достаточно красноречива. Еврейство при первом же непосредственном знакомстве поразило Бессонова именно потому, что он увидел в нем сложный, сотрясаемый внутренними противоречиями, но целостный и динамичный социальный организм, само существование которого бросало вызов административным претензиям на всеохватный контроль и надзор в крае. Как приверженца славянофильского учения, Бессонова не могло оставить равнодушным то, что просвещенная еврейская элита не порывала связей с простонародьем и в большинстве своем не впадала в религиозный индифферентизм. Иными словами, евреи имели «общество», которого в Западном крае не было у русских и которое имперская власть старалась уничтожить у поляков.

Подробные письма, которые Бессонов писал в феврале – июне 1865 года И.С. Аксакову, преисполнены не только реформаторского пыла (впрочем, то и дело остужаемого сомнениями в достижимости намеченного), но и почти первопроходческой гордости[1651]. Первые же впечатления от раввинского училища Бессонов излагал в жанре откровения: