Русский край, чужая вера. Этноконфессиональная политика империи в Литве и Белоруссии при Александре II - Михаил Долбилов

Приготовительные классы, полный гимназический курс, затем четыре высших аудитории… Скромный, почти черный вид заведения, душные комнатки, столы наших старых семинарий, незнание учителей, учеников, училища, незнание – почти полное – русского общества и народа, полнейшее незнание наше об этом обществе и народе – вот что только заслоняет глубокое значение самого дела. Эти ученики опередят русских студентов, училище давно выросло в университет, учителя живут жизнью немецких профессоров, в переписке с ними, многие учились за границей, многие говорят на 4-х – 5-ти языках, каждый имеет специальную отличную библиотеку… В самом училище синагога с одушевленными речами, три библиотеки, лучших в городе…[1652]

Из одной этой цитаты ясно, что восприятие Бессоновым еврейской образованности не могло уместиться в готовую формулу из тех, что можно было найти тогда в аксаковском «Дне» – проповеднике «религиозной юдофобии» (Дж. Клир)[1653].

Похоже, Бессонов специально ставил перед собой задачу: нерастраченным, во всей остроте донести до Аксакова ощущение еврейского «сверхприсутствия», испытываемое им в Вильне. Аксаков к тому времени уже напечатал ряд статей, где проводил тезис о духовной несовместимости христианства и иудаизма. Бессонов, соглашаясь с ним в принципе, ссылкой на индивидуальный опыт фактически ставил под сомнение воззрение на еврейство как некий исторический реликт. Его непосредственные наблюдения преподнесены в калейдоскопической манере, которая подчеркивала витальность еврейского «племени»:

На каждом шагу синагоги, люстры, свечи, книги, еврейские надписи. Посты, заковывающие все движенье города, праздники то Эсфири, то Амана, то новомесячья, покрывающие каждую улицу массою цветных наколок, безобразнейших лиц и поразительных восточных красавиц, пестротою жаргона, дикими воплями или живым хохотом и смехом. Вот та Вильна, которая собственно есть, непризнанная растет, несомненно будет, та Вильна, о которой я еще нескоро буду у Вас печатать, но к которой весь прикован вниманием настоящей минуты. Я только зритель и слушатель, но настолько внимательный, что слежу за каждым взглядом и словом, ибо всё для меня ново и совершенно неведомо нашей Руси…[1654]

Бессоновские эскизы не настолько спонтанны, как может показаться при первом прочтении. Даже разражаясь многословными описаниями частных неприятностей, он заключает их обобщающей сентенцией. Вот, например, пассаж об обонятельном соприкосновении с еврейским бытом:

Что это за нестерпимый запах! …Не будьте день в комнате, оставьте не убранным хлеб, масло, воду – и после нельзя подойти, всё напиталось и вас воротит от всякой пищи. Это далеко не одна грязь и нечистоты, не последствия ужасающей бедности и тесноты жизни, это прямой, реальный, физический симптом семитизма, иного, восточного, племени, жидовской плоти. …Горит голова, чувствуется лихорадка, пока последует перелом и организм славянский переможет семитическую сферу, по крайности перетерпит и уживется. …Квартира, семья, стол русского, поляка и иностранца – только оплоты, бойницы, загородки, редкие очаги, немногие костры среди господствующего и подавляющего царства[1655].

Несмотря на риторику расового различия («…организм славянский переможет семитическую сферу…»), Бессонов отнюдь не выступал за сегрегацию евреев. Инакость еврейства для него – не столько предмет самодовлеющей обсессии, сколько средство аргументации. Он прибегал к сильным риторическим приемам именно для того, чтобы перестроить уже устоявшуюся в сознании властей и общества иерархию угроз на западной периферии империи. Он хотел разубедить читателя – Аксакова, а затем, как он надеялся, и целую аудиторию – в том, что самый опасный сепаратизм в западных губерниях – польский:

…вместо безмозглых поляков выступило даровитое, глубоко умное племя, вместо расточителей – скупое; вместо разоренья – цепкая финансовая операция, вместо банды плотная корпорация; вместо союза с далекими французами теснейший союз с друзьями, коим можно протянуть из Вильны обе руки – правую к остзейцам, левую к пруссакам. …Что будет, ведает Господь, но побережье от финнов до Померании сольется, и цементом будут евреи. …Будь проклята вражда двух славянских племен, мятежем одной (sic. – М.Д.), уступчивостью и слабостью другой предавшая дивный край отвратительному царству еврея!

Признавая голословность деклараций о торжестве «русских начал» в Северо-Западном крае и указывая на размытость идентичности местных жителей, официально аттестуемых как русские, Бессонов сокрушался: «Здесь одно лишь не фраза: еврейство, его сила и царство»[1656].

Бессонов и не думал приводить доказательств того, что процесс германизации идет полным ходом (а именно это подразумевалось его паническим тоном), или того, что именно маскилы-германофилы способны повести за собой еврейский народ. Он раз за разом предается почти апокалиптическим видениям, в которых погибель нависает уже и над самой Россией:

П.В. Киреевский говаривал, что судьба прочих славян, покоренных немцами, ждет и Россию. Я это понимал лишь со стороны нравственной, умственной в смысле немецкой цивилизации. Теперь я вижу исполнению этого дела явных материальных представителей в жизни, материке (sic. – М.Д.), политике. От Померании до финнов, от Ковны и Вильны до Каменец-Подольска и Украины все это одно немецкое царство реформированных евреев, посредников между пруссаками и русскими. Затем их эмансипация, затем движение внутрь России, капиталами, корпорацией, нигилизмом, атеизмом. История оправдает мои опасения, если вовремя не примем мер[1657].

Даже рассказывая о пополнении местного музея и публичной библиотеки свидетельствами «русского прошлого» этих земель, чем он занимался в качестве директора Археографической комиссии, Бессонов не удерживается от черного юмора: «Нужно поднять эту летаргию края, чтобы воскресить, показать Руси, чтó было и чтó могло быть, а потом, как мертвеца, снова уложить в гроб под еврейскую крышку. Здесь и христианские гробы делаются евреями»[1658].