Текст и контекст. Работы о новой русской словесности - Наталья Борисовна Иванова

могу поверить…», а в письме сдабривается долей напускного цинизма: «никак не могу поверить, пока не ощущу в руке липкие купюры гонорара»[201]. В лицах и диалогах Аксенов излагает матери встречу с Валентином Катаевым и его «заказ» на будущих «Коллег».

Письма Аксенова обрастают деталями его литературных интересов. Если чуть раньше мать наставляла сына насчет чтения новинок и толстых журналов, то теперь – сын делится с нею проблемами ремесла. «Всего будет 12 глав. Объем листов 10–11. Постепенно вырисовывается архитектура. Сюжет идет по двум линиям, плетется, как веревка, в конце узел. Положительного героя решил убить. Совсем недавно решил пустить философскую струю, этакий солипсизм, который, конечно, будет развенчан» (конец мая 1959 года)[202]. В заключение: «Книжек совершенно не читаю, т. к. в связи с писанием совершенно нет времени. При дальнейшей моей литературной работе есть возможность умственно деградировать». Уже не мать ему, а он дает советы «пишущей» матери: «читать, писать, ходить в кино» (из Таллина, 26 февраля 1960 года)[203].

Вступив в литературную жизнь, Аксенов, само собой, вступил и в литературные отношения. Обрастает дружбами и проектами, удачами и неудачами. «Каждый день жду дурных вестей ‹…› Мне кажется, что вот-вот цензура зарежет “Бочкотару”, а Театр Сатиры побоится ставить “Аристофаниану”» (лето 1967 года)[204].

Аксенов-автор меняется. Исповедальная проза сменяется игровой и гротескной. Автобиографическое письмо уходит в интимный жанр переписки – внутренний мир для чужих глаз не предназначен.

Переписка запечатлела культурную память оттепели глазами одного из главных ее действующих лиц.

Архивные публикации последних лет позволяют привлечь для сравнения документы писателей того же поколения – например, письма Георгия Владимова матери, Марии Оскаровне Зейфман, пострадавшей меньше, чем Евгения Гинзбург, но тоже пережившей арест и заключение.

С 1956 года судьба Владимова как литератора стала определяться. Театральный и литературный критик Владимов участвует как делегат от Ленинграда в Третьем Всесоюзном совещании молодых писателей и под влиянием Владимира Кардина и Марка Щеглова переезжает в Москву. Начинается «тягомотина» со статьями и заметками, описанная в письмах матери: «Сначала разводят руками и говорят: “Ах, черт возьми! Как талантливо, как здорово, как хлестко! Вот так и надо писать, а то ведь у нас повальная серятина и тягомотина”. А потом говорят: “Видите ли… вот мы тут читали… знаете, как-то у вас это самое… залихватски, что ли? Своеобразно как-то слишком, вы понимаете?”» И далее: «Никто не назовет меня бездарным или халтурщиком, только я хожу голодным и не могу продать изделие своего труда»[205]. У Владимова нет другой профессии, в отличие от Аксенова, – здесь и далее в совершенно «достоевском» письме сквозит подлинное отчаяние.

В июле 1956-го Владимов получает приглашение на постоянную работу в «Новый мир» – и письма к матери окрашиваются в более светлые тона.

Описание новомирских редакционных отношений, личности Константина Симонова, зловещего влияния на него Александра Кривицкого, редакционного быта, личных и литературных радостей – это не просто записи для памяти или ответы на материнские вопросы, а наполненные рефлексией автобиографические тексты. События оттепели даны в личном приближении. Владимов – редактор отдела прозы готовит к публикации знаковые для времени вещи – в частности, роман Владимира Дудинцева «Не хлебом единым», рассказ Даниила Гранина «Собственное мнение»; в его рабочем столе лежит машинопись «Доктора Живаго». Если Владимов в редакции «Нового мира» служит, то Аксенов появлялся в «Юности» только как автор. Позиции разные – и сила включенности во внутрилитературные отношения разная.

В письмах проявляются интонация и особый язык автобиографического письма. А жанр разовьется у представителей поколения оттепели спустя несколько десятилетий – в романе Аксенова «Таинственная страсть», в не завершенном Владимовым романе «Долог путь до Типперэри», в «Автопортрете» Войновича, в других гибридно-мемуарных произведениях.

В начале 2010-х годов в американском архиве Василия Аксенова была обнаружена его записная книжка с лаконичными записями, сделанными «ровным аксеновским почерком», отмечает публикатор Виктор Есипов. Записная книжка фиксирует события (не размышления) 1962–1965 годов. Виктор Есипов привлек к комментированию аксеновских записей Анатолия Гладилина, близкого друга Аксенова и – отметим особо – публикатора авторской (а не той, что впервые появилась на свет отредактированной волею издателя) версии романа «Таинственная страсть»[206], воссоздающего и переосмысляющего оттепель и ее действующих лиц спустя несколько десятилетий.

Появилась уникальная возможность – сопоставить интимные документы, письма, записную книжку и роман. Существует еще и текстологическая проблема – сопоставления двух изданий романа[207].

Итак. Скупые записи 1962–1965 годов в записной книжке тезисно фиксируют происходившее. Рефлексии, эмоции, детали отсутствуют.

Декабрь 1962 года: «Рассказ о Манеже и первой товарищеской встрече. Евтушенко, Рождественский. Встреча в Идеологической комиссии. Выступление Б. А. и Ф. Художники показывают паспорта. Приподнятое настроение. Остановлены “Апельсины”»[208].

Эту записную книжку нельзя отнести к эготекстам или дневниковоподобным образованиям, – и к тому, что Ирина Савкина называет предтекстом, «черновиком сознания»[209]. Здесь отсутствует внутренняя речь, рефлексия, не выражено отношение к событию. Эти аксеновские записи вряд ли можно считать набросками, примерочной версией, черновиком для будущих повествований, – чем они в результате, вполне возможно, и оказались через несколько десятков лет. Это просто записи для памяти о событии.

Но от этих лет дошли до наших дней и подробные литературно ориентированные дневники.

3. В реальном времени

Дневник как средство фиксации, осмысления событий и «воспроизводства самой себя» представлен в тетрадях Нины Бялосинской, входившей в объединение «Магистраль»[210]. Это дневник молодого советского поэта искренних коммунистических убеждений, поколебленных только к концу жизни.

В «Магистрали» участвовали Булат Окуджава, Инна Лиснянская, Владимир Войнович – среда была московско-оттепельная. В сравнении с краткими записями и письмами Василия Аксенова и письмами Георгия Владимова полный подробностей дневник Нины Бялосинской (кстати или нет, но тут мне тепло: я помню ее и поэта Николая Панченко совместный вечер, посвященный поэзии, в моей школе № 99 в Москве, в Девятинском переулке) является еще более интимным, не рассчитанным на чужое чтение текстом. Для нее дневник был отдушиной – ежедневной автобиографической, автопсихологической и литературной практикой. Бялосинская вносит в дневник повседневные впечатления, переживания и соображения, а не только важные, заметные для нее или для всех события. Бялосинская в дневнике излагает прочитанное, статьи и информацию, пересказывает публикации, связывает их с текущим моментом, фиксирует общественно-политические изменения и реакцию на них в своей среде. Выходит к сложным вопросам – правда, быстро находит на них простые ответы. Вот запись о судьбах еврейских поэтов от 2 января 1956 года: «Б. уже знает точно, что Зускин расстрелян, и с ним Бергельсон, Фефер, Лозовский, – всего 15 человек. Когда излечим до конца эти раны? Когда вырастут новые поколения»[211]. Простой ответ утешает. «В “Правде” неправда.