Последний штрих к портрету - Людмила Мартова

– Дед был фантастически талантлив, отец тоже на своем месте, а тут природа отдохнула, – иногда горестно шептала Вера Дмитриевна, гладя внука по вихрастой голове.

Он не обижался, хотя был тщеславен. Глаша знала, что он мечтает о мировой славе и готов для этого мучить скрипку день и ночь. И за это она своего троюродного брата ценила, потому что вообще больше всего на свете уважала в людях упорство. Еще ей нравилось, что Борьку назвали в честь деда, и в семье был второй Борис Лондон. Ее грело, что семейная традиция хранилась и в этой ветви семьи. Аглая и Борис были словно продолжением своих бабки и деда, уже ушедших из жизни, но благодаря то и дело звучащему имени остающихся на устах живущих.

Вера Дмитриевна баловала Глашу разговорами нечасто, но иногда приглашала ее в свою комнату, чтобы послушать рассказы о старшей сестре, ее ровной спине, всегда ясном взгляде, аккуратной – волосок к волоску – прическе. Глаша говорила и говорила. О нарядах, которые рисовала мама для магаданского музыкального театра, о бабушкиных детских воспоминаниях, о памяти, которую она хранила о своем муже Александре Лаврове.

– Всю жизнь ей сломал, – прошептала как-то Вера Дмитриевна. – Сначала спас, и ее, и меня спас, а потом жизнь сломал. Оставил одну с ребенком, жену врага народа, погрузил в пучину отчаяния и боли. Она же ни на минуту не переставала верить, что он жив, и когда нашелся, все бросила, меня, Москву, друзей. Все бросила и уехала на эту проклятую Колыму, и девочку с собой потащила, Оленьку, цветочек ясный. Отдала замуж за энкавэдэшника, уж ты прости, Глашенька, что я так про отца твоего говорю.

– Папа был хороший человек, – сказала Глаша упрямо. – Бабушка говорила, что он деду жизнь спас. Тот, конечно, через несколько лет все равно умер, но мог и не дожить до бабушкиного приезда.

– Лучше бы и не дожил, – в сердцах сказала Вера Дмитриевна, – тогда бы все совсем по-другому сложилось и у Аглаи, и у Оли. Хотя ты бы тогда и на свет не появилась, так что, кто знает, может, все и к лучшему. Я уверена, что Аглая тебя ужасно любила.

– Любила, да, – призналась Глаша. – Скажите, Вера Дмитриевна, а у вас нет каких-нибудь наших фотографий? Бабушка вам не присылала?

Пожилая женщина тяжело вздохнула.

– Она мне и не писала почти. Тогда уехать на Колыму – это все равно что отправиться в дорогу в один конец. Мой муж в Госоркестре играл, заграничные гастроли, такие родственники ему могли крест на карьере поставить. Нет, ты не подумай, девочка, я бы от сестры ни за что не отказалась, и Борик мой был не такой, царствие ему небесное, но Аглая сама все понимала и очень себя блюла, чтобы, не дай бог, нам жизнь не испортить. Писала раз в год большое письмо с подробным рассказом о вашей жизни, я отправляла такое же в ответ. И все. Никаких фотографий.

– Жалко, – тихо сказала Глаша, – все наши фотографии в пожаре погибли, у меня ничего не осталось, совсем. Вот я и спросила, думала, вдруг…

– Бедная девочка, – Вера Дмитриевна порывисто вскочила, подбежала к Глаше и впервые с момента ее появления в квартире на Брюсовом позволила себе проявить эмоцию, прижала к себе и поцеловала в макушку, – как же тебе, наверное, больно все это вспоминать.

– Иногда воспоминания – это единственное, за что остается держаться в жизни, – сказала Аглая и улыбнулась. Сквозь стекло светило нещедрое сентябрьское солнце, отражалось в ее глазах, отчего они выглядели темными, загадочными.

В институт она поступила без труда и училась тоже легко, как будто пританцовывая. Ей нравилось изучать медицину, и будущая профессия нравилась тоже, и уже на первом курсе Аглая решила для себя, что обязательно будет хирургом.

– Неженская профессия, – сказал ей Борька, с которым она как-то поделилась своими планами.

– А какая женская? – огрызнулась Глаша. – Концертмейстером, как твоя мама?

– Или модельером, как твоя, – спокойно ответил он. – Бабушка любит повторять, что для того, чтобы быть настоящей женщиной, нужно смотреть на красивое. А что красивого увидишь, стоя у операционного стола?

Борька незадолго до этого перенес аппендицит, поэтому свои познания в медицине считал всеобъемлющими, а главное, основанными на личном опыте.

– Балда, – сказала Глаша и щелкнула троюродного брата по кончику носа, ласково и необидно. – В свободное от работы время мне никто не мешает смотреть на красивое. Буду, к примеру, на твои концерты ходить после сложных операций. Разве ж это не красиво – утром спасти человеку жизнь, а вечером надеть нарядное платье, прийти в зал консерватории и слушать классическую музыку в компании дам в вечерних нарядах и мужчин в костюмах. А, Борька?

– Может, ты и права, – задумчиво согласился брат. – Бабушка, вон, вообще очень рада, что в семье будет свой дипломированный врач. Говорит, что мы все сплошь творческие люди, от нас пользы никакой, если заболеешь. А ты будешь нас всех лечить. Будешь ведь, Глаш?

– Буду-буду, куда ж я денусь, – засмеялась Глаша.

Несмотря на то, что в семье Лондонов к ней относились хорошо и куском не попрекали, совсем садиться на шею родственникам Глаша считала для себя неприличным, а потому со второго курса устроилась на работу. Денег на продукты с нее не брали, конечно, зато теперь она могла спокойно покупать себе платья и туфли, в том числе и у спекулянтов. К концу второго года московской жизни выглядела она как картинка, испытывая легкое удовлетворение оттого, что вслед ей то и дело поворачиваются мужские головы.

Пожалуй, не было бы преувеличением сказать, что за ней бегала половина института, мужская половина, разумеется, но романов Глаша не заводила, потому что будущую свою жизнь видела ясно и четко, словно была она нарисована на бумаге. В этой жизни не было места ни случайным влюбленностям, ни глупым страстям, только холодный расчет, который должен был привести к жизненному комфорту и прочим благам – их Глаша Колокольцева считала необходимым условием счастливой жизни.

Ей нужна была такая же квартира в старом центре Москвы, импортная мебель, дорогая одежда, возможность ездить за границу, а все это было возможно только при наличии правильного мужа. И Аглая выбирала, не торопясь и холодно оценивая все варианты.

Нужный, как водится, подвернулся случайно, и обязана им Глаша была тоже своему троюродному брату, Борьке Лондону, к тому моменту выросшему из пухлого неповоротливого школьника в студента училища имени Гнесиных. Глаша уже окончила институт и проходила интернатуру в одном из крупных хирургических центров, потому что подавала большие надежды. Ей было двадцать три года, Борьке девятнадцать, и как-то он случайно затащил ее в свою компанию, собравшуюся на квартире одного из его одногруппников.

Потом Глаша с усмешкой вспоминала, что тащиться к молокососам ей ужасно не хотелось. Она была с ночного дежурства, уставшая и невыспавшаяся, но Борька нудел над ухом, как надоедливая муха. По прошествии лет Аглая даже не помнила, почему ему было так надо, чтобы она с ним пошла, но, в конце концов, она сдалась, потому что обещали, что на вечеринку придет сам Высоцкий, и встречу с ним Глаша пропустить никак не могла.