Вся моя жизнь - Джейн Фонда

“Я не машина, Джейн”, – грустно сказала она. Она умоляла его пойти вместе с ней к психотерапевту, но он отказался. Когда же она сама обратилась к психотерапевту (по поводу булимии), папа заявил, что ей придется оплатить лечение из своих средств.

Благодаря Сьюзен я поняла, что некоторые давно подмеченные мной свойства папиного характера – вовсе не моя выдумка и не моя вина. Эта женщина, в отличие от моей матери, не желала мириться с поверхностными, несерьезными отношениями, нашла в себе силы отказаться от них и уйти – не к другому мужчине, а к себе самой. Она была третьей папиной женой, но папа, как и всё его поколение, не был склонен ни к самоанализу, ни к психоанализу с помощью профессионального врача. В итоге менее чем через два года он снова женился – на итальянке, с которой познакомился на съемках в Риме. Этот четвертый его брак не продержался и четырех лет.

Сьюзен вошла в нашу жизнь, а теперь уходила. Но мы с Питером всегда будем благодарны ей за то, что она нам дала.

В 1955 году я поступила в колледж Вассар (потому что туда же поступала Кэрол Бентли) и следующее лето провела на мысе Кейп-Код, в Гианнис-Порт, вместе с Питером, папой и тетей Гарриет. Папа только что закончил сниматься в первой художественной ленте Сиднея Люмета “Двенадцать разгневанных мужчин” (этому режиссеру еще предстояло прославиться с фильмами “Серпико” и “Собачий полдень”). Cнятый нами дом был расположен прямо за владениями семьи Кеннеди. Поскольку папа был знаком с Кеннеди, мы время от времени встречались. Они держались с королевским достоинством – замечание банальное, но абсолютно верное.

От нашего дома было удобно добираться на машине до кинотеатра “Деннис Плейхаус” с летними курсами, которые, как думал папа, могли бы заинтересовать меня – по крайней мере то, что касалось работы вне сцены и постановки спектаклей. Хотя в программу входили занятия по актерскому мастерству и даже была возможность получить маленькую роль в летнем передвижном театре, который приехал туда на гастроли, меня записали на курсы вовсе не для того, чтобы подтолкнуть к выбору актерской профессии. Папа ясно дал понять и мне, и Питеру, что добиться успеха на сцене или в кино очень и очень нелегко. Слишком многие из его знакомых закончили свою карьеру массовиками-затейниками на автомобильных выставках.

В первый день занятий нас представили помощнику режиссера Джеймсу Францискусу, которого все звали Гоем, и как только я увидела его, все оттенки лета поменялись. Он был светловолос, голубоглаз и красив как кинозвезда; вообще-то впоследствии он и стал своего рода звездой – играл в разных телесериалах, в частности в “Обнаженном городе” и “Мистере Новаке”, а также в тридцати с лишним фильмах. К тому же тогда он учился в Йеле на втором курсе. Я влюбилась без памяти. Мой прежний невразумительный флирт не дал мне опыта для настоящего романа, и я ужасно стеснялась при нем. Гой, как вскоре выяснилось, при своей внешности плейбоя тоже был застенчив.

Гой курировал курсы, поэтому у нас была масса возможностей для общения. Оказалось, что он тоже обратил на меня внимание. Мы много говорили. Я обнаружила, что Гоя было за что полюбить помимо его внешности и принадлежности к йельскому кругу – он был умен, много читал, у него было хорошее чувство юмора, он жил в Нью-Йорке, выглядел как выпускник дорогой частной школы (исключительно благодаря Йелю), но не входил в студенческое братство. Он был вынужден работать, так как родители не могли его содержать, не любил футбол и имел одно страстное увлечение. Другие молодые люди, которые мне нравились, тоже чем-то увлекались, но не страстно. Страстью Го я была эпическая драма – он писал ямбическим пентаметром. Его последнее произведение, примерно треть которого он мне прочел, звучало героически и глубокомысленно.

Наконец, незадолго до моего возвращения домой, в субботу, он спросил, нельзя ли пригласить меня завтра вечером на ужин, благо по воскресеньям не было вечерних спектаклей, которые требовали бы его присутствия. Он заехал за мной на стареньком красном “форде” с откидным верхом – это я запомнила, но не запомнила ничего из того, что он говорил за ужином, равно как и самого ужина. О том, что произошло после, я всегда вспоминаю с волнением. Мы приехали на пирс, который находился рядом с нашим домом, на краю участка Кеннеди, дошли до его конца и стояли, любуясь закатом. Я не знала, что сказать, потому просто стояла молча. Сердце мое страшно колотилось, мне казалось, что Гой слышит его стук. Он обнял меня за плечи, повернул к себе и внимательно посмотрел в глаза. Взгляд его был таким долгим и пристальным, что я занервничала и попыталась отодвинуться, но он не пускал меня. Он держал меня крепко, а потом, всё так же глядя в глаза, медленно прижал к себе. Тело мое безвольно приникло к нему, колени подкосились, ему пришлось поддерживать меня, чтобы я не упала, и, целуя меня, он рассмеялся – явно от удовольствия. Когда наши губы разъединились, я отступила назад и вынуждена была сесть, буквально шлепнулась наземь. Всё закружилось – море, небо. Небо! Никогда не забуду ту картину. Небо стало совершенно другого цвета по сравнению с тем, что было две минуты назад, затянулось мерцающей дымкой. Мне вспомнилась строчка из Хемингуэя: “И земля поплыла”. Так вот что он имел в виду! Земля плывет.

Я впервые впала в экстаз, и хотя это случилось со мной не в последний раз, тот первый опыт был особенным – как и парень, который довел меня до такого состояния. Мы с Гоем стали всюду ходить парой. В то лето мы проводили вместе каждую свободную минуту. Мне было восемнадцать, ему двадцать, и по сравнению с современной молодежью того же возраста мы казались детьми. Мы подолгу целовались и украдкой ласкали друг друга при луне, но не занимались любовью, и мне было легко и приятно от того, что я получила отсрочку. Это было лучшее лето за всю мою жизнь.

Папа привез в Гианнис-Порт новую любовницу. Венецианка за тридцать с зелеными глазами и рыжими волосами обладала каким-то назойливым шармом, что у нас с Питером сразу вызвало недоверие. Мы, не сговариваясь, подумали: “Липа”. Поскольку обычно папа не представлял нас своим подругам до тех пор, пока не намечалась свадьба, мы поняли, что он на ней женится. Нам было ясно, что из нее не получится такой любящей и отзывчивой мачехи, как Сьюзен, но мы выросли, и это уже не имело такого значения, как прежде. По мере того как я становилась женщиной, мы с папой в определенных отношениях всё больше отдалялись друг от друга, а с появлением в его жизни итальянки разрыв увеличился. Однако я горячо любила его, и его влияние по-прежнему сильно сказывалось на мне.

Еще по меньшей мере год я пыталась лишиться девственности с тремя парнями по очереди, но ощущения глубокого проникновения не возникало – почти, но не совсем. Это как курить, но не затягиваться. Если ты пытаешься убедить себя в том, что твое половое развитие нормальное, технические детали весьма важны. Я отторгала свою задержавшуюся невинность порциями, и, как выразилась Кэрри Фишер в своей наполовину автобиографической книге, “ее пришлось вышибать тремя ударами вовсе не из-за огромных масштабов”. Скорее, мое тело говорило: “Прости, я пока не готово”. Я не говорю, что мы тогда занимались любовью, – это и не было любовью, и я тогда не понимала, как много для меня значит собственно любовь. Вот для Кэрол Бентли она ничего не значила – во всяком случае, сама Кэрол так утверждала. Впоследствии в разные годы я с восхищением и завистью слушала рассказы двух моих мужей об их первом опыте.