Предатель. Я тебе отомщу - Виктория Ким

как будто пробивается сквозь толщу воды. — И никогда не будет, — добавляю, чувствуя, как голос дрожит, как слова царапают горло, но я держу их под контролем, не даю им сорваться в крик.

Катя замирает, её рука повисает в воздухе, застыв в миллиметре от моего плеча. Её глаза расширяются, в них мелькает растерянность, тень чего-то, что она не ожидала увидеть.

Тишина между нами становится густой, тяжёлой, как воздух перед грозой.

— А кольцо… — начинает, но осекается Катя.

— Кольцо тоже временно, — перебиваю я, говоря твёрже, чем хотела, твёрже, чем чувствую себя внутри. — Скоро сниму, — лгу, глядя в пустоту перед собой, в стеклянную стену, за которой огни города мигают, как далёкие звёзды, холодные и равнодушные.

Катя молчит секунду, потом её губы растягиваются в слабой улыбке, почти вымученной.

— Ну, тебе и без него идёт, — говорит она, её голос звучит тише, осторожнее, она пытается сгладить момент, вернуть лёгкость, что была между нами до этого. — Ты в этом платье — просто огонь, — добавляет девушка, и её тёплый тон едва доходит до меня, тонет в шуме крови, что стучит в ушах.

В этот момент за нашими спинами тихо хлопает дверь кабинета Игоря. Звук лёгкий, почти неуловимый, но я вздрагиваю, резко оборачиваюсь — никого. Только лёгкий сквозняк колышет бумаги на столе в приёмной, заставляя их шуршать, как сухие листья. Стеклянная стена отражает пустоту, и на секунду мне кажется, что я вижу тень, мелькнувшую за дверью.

— Это, наверное, сквозняк, — пожимает плечами Катя, не придавая значения, её голос возвращается к привычной лёгкости. — Здесь вечно двери хлопают, — она смеётся, коротко и звонко, поворачиваясь к сумке, чтобы достать туфли.

Я киваю, но внутри всё холодеет, как будто ледяной ветер ворвался в приёмную и пробрался под кожу, замораживая кровь в жилах.

Звук хлопнувшей двери всё ещё звенит в ушах — тихий, почти неуловимый, но от этого ещё более тревожный.

Это был сквозняк? Может быть. Здесь, в этом стерильном офисе с его стеклянными стенами и гудящими кондиционерами, такое случается, наверное. Но что-то в этом лёгком шорохе, в этом осторожном щелчке, заставляет моё сердце сжаться сильнее, чем должно.

А вдруг это был Игорь Николаевич? Вдруг он стоял там, за дверью, в своём холодном кабинете, и слышал мои слова — эти жалкие, дрожащие обрывки правды, что вырвались из меня, как кровь из открытой раны?

Я не могу знать наверняка. Не уверена. И всё же мысль об этом впивается в меня острыми когтями — мне бы не хотелось, чтобы он знал. Не хотелось, чтобы кто-то копался в этой боли, что я таскаю внутри, как тяжёлый камень, привязанный к груди. Говорить о ней — всё равно что резать себя ножом снова и снова, а если он начнёт жалеть меня…

Господи, это будет хуже всего. Хуже презрения или насмешек. Жалость — как кислота, что разъест остатки моего достоинства, и я не вынесу её, только не сейчас, не от него.

— Готова? — спрашивает Катя, её голос мягкий, как шёлк, пробивается сквозь шум в моей голове, и она протягивает мне туфли — чёрные, лаковые, с тонкими ремешками, что блестят в свете ламп. — Ты будешь там самой яркой, — добавляет она, и её улыбка искренняя, тёплая, как луч солнца, которого я давно не видела, но я едва её слышу, её слова тонут в хаосе моих мыслей.

— Да, — отвечаю, голос звучит глухо, как эхо в пустой комнате, пока я беру туфли и надеваю их, чувствуя, как холодная кожа обхватывает ступни. — Готова, — лгу я снова, выпрямляя спину, хотя внутри всё дрожит, как натянутая струна, готовая лопнуть от малейшего касания.

Сердце колотится, каждый удар отдаётся в висках, в горле, в кончиках пальцев, как барабанная дробь перед казнью. Я войду туда — в зал, полный чужих лиц, натянутых улыбок, звенящих бокалов и пустых побед, где каждый взгляд будет резать меня, как осколок стекла. И сделаю это не ради них — не ради Игоря, не ради Кати, не ради Артёма, чьё имя всё ещё жжёт мне язык.

Ради себя.

Чтобы доказать, что я ещё жива, что я не растворилась в той пустоте, что он оставил во мне, что я могу стоять, даже если внутри всё рушится.

22. Настя

Катя не отпускает меня сразу. Она смотрит на меня своими карими глазами, чуть щурится, будто оценивает картину, которую нужно довести до совершенства. Приёмная всё ещё кажется мне холодной — стеклянные стены, тусклый свет ламп, отражённый в глянцевом полу, — но её присутствие смягчает эту стерильность, как мягкий плед на острых углах. Она достаёт из сумки косметичку, маленькую, потёртую, с выцветшим цветочным узором, и улыбается, словно собирается сделать из меня куклу.

— Давай немного подправим, — говорит она, её голос лёгкий, почти игривый, как будто мы подруги, а не случайные попутчицы в этом странном дне. — Ты и так красивая, но чуть-чуть макияжа не помешает, — добавляет она, вынимая карандаш для глаз и помаду цвета спелой вишни.

Киваю, хотя внутри всё сжимается. Её забота трогает меня, но я не хочу этого — не хочу чувствовать себя обязанной, не хочу, чтобы кто-то копался в моём лице, как в моей душе. Она наклоняется ближе, её дыхание пахнет мятой, а пальцы ловко скользят по моим векам, подчёркивая глаза тонкой линией. Потом она проводит помадой по моим губам, и я чувствую, как они становятся чужими — яркими, заметными, не моими. Она отходит, любуясь своей работой, и хлопает в ладоши.

— Вот теперь точно готова, — смеётся она, поправляя мне выбившуюся прядь волос. — Игорь Николаевич будет в восторге. Всяко лучше, чем если бы он взял с собой меня в положении, — её тон становится чуть заговорщическим, и я напрягаюсь, но не успеваю ничего сказать.

Дверь кабинета открывается, и в приёмную входит Сергеев. Его шаги уверенные, размеренные, как будто он всегда знает, куда идёт и зачем. Он останавливается, скользит по мне взглядом — холодным, но внимательным, как будто оценивает не меня, а своё вложение.

— Выглядишь достойно, Анастасия, — говорит он, его голос ровный, но с лёгкой ноткой одобрения, что звучит слишком похоже на комплимент. — Лучше, чем я ожидал, — добавляет он, и уголок его губ чуть приподнимается в намёке на улыбку.

Мои щёки вспыхивают — не от удовольствия, а от раздражения. Смущение смешивается с гневом, как масло с водой, и я стискиваю зубы, чтобы не огрызнуться. Он такой же, как Артём — самоуверенный, властный, привыкший,