Алмазный мой венец - Валентин Катаев

Мы сбегали на базар, который уже закрывался, купили усолдата буханку черного хлеба, выпили у молочницы по глечику жирного молока,вернулись в свою гостиницу, предварительно расплатившись с удивленным евреем,взяли у него два десятка папирос и быстро накатали именинные экспромты,наполнив комнату облаками табачного дыма.

Наши опусы имели такой успех, что нашего доброго генияповысили в звании, и он повадился ходить к нам, заказывая все новые и новыеэкспромты.

Мы так к нему привыкли, что каждый раз, оставаясь без денег,что у нас называлось по-черноморски «сидеть на декохте», говорили:

– Хоть бы пришел наш дурак.

И он, представьте себе, тотчас являлся как по мановениючерной палочки фокусника.

Эта забавная история закончилась через много лет, когдаключик сделался уже знаменитым писателем, имя которого произносилось не толькос уважением, но даже с некоторым трепетом. О нем было написано раза в четыребольше, чем он написал сам своей чудесной нарядной прозы.

Мы довольно часто ездили (конечно, всегда в международномвагоне!) в свой родной город, где мальчики вместо «абрикосы» говорили«аберкосы» и где белый Воронцовский маяк отражался в бегущих черноморскихволнах, пенящихся у его подножия.

Мы всегда останавливались в лучшем номере лучшей гостиницы сокнами на бульвар и на порт, над которым летали чайки, а вдали розовел стольмилый нашему сердцу берег Дофиновки, и мы наслаждались богатством, и славой, иобщим поклонением, чувствуя, что не посрамили чести родного города.

И вот однажды рано утром, когда прислуга еще не успелаубрать с нашего стола вчерашнюю посуду, в дверь постучали, после чего на порогевозникла полузабытая фигура харьковского дурака.

Он был все таким же розовым, гладким, упитанным, красивым исимпатичным, с плутоватой улыбкой на губах, которые можно было назватьдевичьими, если бы не усики и вообще не какая-то общая потертость – следпрошедших лет.

– Здравствуйте. С приездом. Я очень рад вас видеть.

Вы приехали очень кстати. Я уже пять лет служу здесь, ивообразите – какое совпадение: командир нашего полка как раз послезавтра выдаетзамуж старшую дочь Катю. Так что вы с вашей техникой вполне успеете. Срочнонеобходимо большое свадебное стихотворение, так сказать, эпиталама, где быупоминались все гости, список которых…

– Пошел вон, дурак, – равнодушным голосом сказал ключик, инашего заказчика вдруг как ветром сдуло.

Больше мы его уже никогда не видели.

– Ты понимаешь, что в материальном мире ничто не исчезает. Явсегда знал, что наш дурак непременно когда-нибудь возникнет из непознаваемойсубстанции времени, – сказал ключик, по своему обыкновению вставив в своезамечание роскошную концовку – «субстанцию времени», причем бросил на меняизвиняющийся взгляд, понимая, что «субстанция времени» не лучшая из егометафор.

В конце концов, может быть, это была действительно«субстанция времени», кто его знает: жизнь загадочна! Хотя в принципе я и непризнаю существования времени, но как рабочая гипотеза время может пригодиться,ибо что же как не время скосило, уничтожило и щелкунчика, и ключика, иптицелова, и мулата, и всех остальных и превратило меня в старика,путешествующего по Европе и выступающего в славянских отделениях разныхреспектабельных университетов, где любознательные студенты, уже полурусскиепотомки граждан бывшей Российской империи, уничтоженной революцией, непременноспрашивают меня о ключике.

Ключик стал знаменитостью.

И я, озирая аудиторию потухшим взглядом, говорю по-русски сосвоим неистребимым черноморским акцентом давно уже обкатанные слова о моемлучшем друге.

– Ключик, – говорю я, – родился вопреки укоренившемусямнению не в Одессе, а в Елисаветграде, в семье польского – точнее литовского –дворянина, проигравшего в карты свое родовое имение и принужденного поступитьна службу в акцизное ведомство, то есть стать акцизным чиновником. Вскоре семьяключика переехала в Одессу и поселилась в доме, как бы повисшем над спуском впорт, в темноватой квартире, выходившей окнами во двор, где постоянно выбиваликовры.

Семья ключика состояла из отца, матери, бабушки и младшейсестры.

Отец, на которого сам ключик в пожилом возрасте стал похожкак две капли воды, продолжал оставаться картежником, все вечера проводил вклубе за зеленым столом и возвращался домой лишь под утро, зачастуюпроигравшись в пух, о чем извещал короткий, извиняющийся звонок в дверь.

Мать ключика была, быть может, самым интересным лицом в этомкатолическом семействе. Она была, вероятно, некогда очень красивой высокомернойбрюнеткой, как мне казалось, типа Марины Мнишек, но я помню ее уже пожилой,властной с колдовскими жгучими глазами на сердитом, никогда не улыбающемсялице. Она была рождена для того, чтобы быть хозяйкой замка, а стала женойакцизного чиновника. Она говорила с сильным польским акцентом, носила черное иходила в костел в перчатках и с кожаным молитвенником, а дома читала польскиероманы, в которых, я заметил, латинская буква Л была перечеркнута косойчерточкой, что придавало печатному тексту нечто религиозное и очень подходило ккатолическому стилю всей семьи.

Ключик ее боялся и однажды таинственно и совершенно серьезносообщил мне, что его мать настоящая полесская ведьма и колдунья.

Она была владычицей дома.

Бабушка ключика была согбенная старушка, тоже всегда вчерном и тоже ходила в костел мелкими-мелкими неторопливыми шажками, метя юбкойуличную пыль. Она тоже, несомненно, принадлежала к породе полесских колдуний,но только была добрая, дряхлая, отжившая, в железных очках.

Сестру ключика я видел только однажды, и то она как раз вэто время собиралась уходить и уже надевала свою касторовую гимназическую шляпус зеленым бантом, и я успел с нею только поздороваться, ощутить теплое пожатиедевичьей руки, – робкое, застенчивое, и заметил, что у нее широкое лицо и чтоона похожа на ключика, только миловиднее.

Как это ни странно, но я сразу же тайно влюбился в нее, таккак всегда имел обыкновение влюбляться в сестер своих товарищей, а тут еще еепольское имя, придававшее ей дополнительную прелесть. Мне кажется, мы былисозданы друг для друга. Но почему-то я ее больше никогда не видел, и мое тайноевлюбление прошло как-то само собой.

Ей было лет шестнадцать, а я уже был молодой офицер,щеголявший своей раненой ногой и ходивший с костылем под мышкой.

Вскоре началась эпидемия сыпного тифа, она и я одновременнозаболели. Я выздоровел, она умерла.