Алмазный мой венец - Валентин Катаев

Ключик сказал мне, что в предсмертном бреду она частопроизносила мое имя, даже звала меня к себе.

Теперь, когда все это кануло в вечность памяти, я понимаю,что меня с ключиком связывали какие-то тайные нити, может быть, судьбой ссамого начала нам было предназначено стать вечными друзьями-соперниками илидаже влюбленными друг в друга врагами.

Судьба дала ему, как он однажды признался во хмелю, большеталанта, чем мне, зато мой дьявол был сильнее его дьявола.

Что он имел в виду под словом «дьявол», я так уже никогда ине узнаю. Но, вероятно, он был прав.

…я забыл, что нахожусь в узкой переполненной аудиторииславянского отделения Сорбонны в Гран-Пале… Я видел в высоком французском окнедо пола вычурно-массивные многорукие фонари моста Александра Третьего и ещеголые конские каштаны с большими надутыми почками, как бы намазанными столярнымклеем, уже готовые лопнуть, но все еще не лопнувшие, так что я обманулся всвоих ожиданиях, хотя всем своим существом чувствовал присутствие вечной весны,но она еще была скрыта от глаз в глубине почти черных столетних стволов, гдеуже несомненно двигались весенние соки.

…громадные стеклянные куполообразные крыши Гран Пале, егоужасный стиль девятнадцатого века, неистребимая память дурного вкуса Всемирнойпарижской выставки…

Впрочем, в Северной Италии вечная весна тоже еще ненаступила, хотя вдоль шоссе по дороге из Милана в Равенну в отдаленномальпийском тумане светилась пасхальная зелень равнины и в снежном дыханииневидимой горной цепи слышался неуловимый запах рождающейся весны, несмотря нато, что ряды фруктовых деревьев, пробегавших мимо нас, – цыплята-табакашпалерных яблонь и распятия старых виноградных лоз – по-прежнему оставалисьчерными, лишенными малейших признаков зелени, и все же мне казалось, что я ужевижу ее незримое присутствие.

Стоит ли описывать древние итальянские города-республики,это дивное скопление покосившихся башен, кирпичных дворцов-крепостей,окруженных рвами, по пятьсот залов в некоторых, со специальными пологимилестницами для конницы, с мраморными и бронзовыми статуями владык, поэтов исвятых, с гранитными плитами площадей и железными украшениями колодцев ифонтанов, с балконами, говорящими моему воображению о голубой лунной ночи ишепоте девушки с распущенными волосами в маленькой, унизанной жемчугамиренессанской шапочке.

Потемки древних храмов и базилик, где при зареве целыхснопов белоснежных свечей можно было с трудом разглядеть выпуклые девичьи лбымадонн со старообразными младенцами на руках, чьи головы напоминали скорееголовы епископов, чем веселых малюток…

Только один ключик сумел бы найти какой-нибудь единственный,неотразимый метафорический ход, чтобы вместить в несколько строк впечатлениеобо всем этом ренессансном великолепии, я же в бессилии кладу свою шариковуюручку.

Мы промчались, прошуршали по безукоризненным бетоннымдорогам, мимо архитектурных бесценностей, как бы созданных для того, чтобы вних играли Шекспира и ставили «Трех толстяков» ключика.

Впрочем, здесь нельзя было найти площадь Звезды. Для этогоследовало вернуться в Париж и на метро направления Венсенн – Нейи доехать наколесах с дутыми шинами до площади Этуаль (ныне де Голль), где от высокойТриумфальной арки с четырьмя пролетами расходятся как лучи двенадцать сияющихавеню.

Очевидно, туда стремилась фантазия ключика, когда онзаставил своего Тибула идти по проволоке над площадью Звезды.

Меня же влекла к себе Равенна, одно имя которой, названноеАлександром Блоком, уже приводило в трепет.

С юношеских лет я привык повторять магические строки:

«Все, что минутно, все, что бренно, похоронила ты в веках.Ты как ребенок спишь, Равенна, у сонной вечности в руках».

О, как мне хотелось, отбросив от себя все, что минутно, все,что бренно, уснуть самому у сонной вечности в руках и увидеть наяву, как передомною

«…далёко отступило море и розы оцепили вал, чтоб спящий вгробе Теодорик о буре жизни не мечтал»…

Больше всего поражала нас, особенно ключика, неслыханнаямагия строчки «и розы оцепили вал». Здесь присутствовала тайная звукопись,соединение двух согласных «з» и «ц», как бы сцепленных между собой необъяснимымобразом. Сила этого сцепления между собою роз вокруг какого-то вала мучила менявсю жизнь, и наконец я приближался к разгадке этой поэтической тайны.

Я увидел на земле нечто вроде купола, сложенного из дикихкамней. Это и был склеп Теодорика, действительно окруженный земляным валом,поросшим кустами еще не проснувшихся роз, цеплявшихся друг за друга своимикоралловыми шипами.

Вечная весна еще не наступила и здесь. Но, сцепленные внекий громадный венок вокруг склепа Теодорика, они были готовы выпустить первыепочки. Местами они уже даже проклевывались.

Мы поднялись по каменной лестнице и вошли в мавзолей,посредине которого стоял гроб Теодорика. Но гроб был открыт и пуст, подобныйкаменной ванне. Я так привык представлять себе блоковского спящего в гробеТеодорика, что в первое мгновение замер как обворованный, Отсутствие Теодорика,который не должен был мечтать о бурях жизни, а спать мертвым сном на дне своейкаменной колоды, – эти два исключающих друг друга отрицания с нагляднойочевидностью доказали мне, что семьдесят пять лет назад поэт, совершаяпутешествие по Италии и посетив Равенну, по какой-то причине не вошел вмавзолей Теодорика, ограничившись лишь видом роз, оцепивших вал, а Теодорика,спящего для того, чтобы не мечтать о бурях жизни, изобрела его поэтическаяфантазия – неточность, за которую грех было бы упрекнуть художника-визионера.

Зато я понял, почему так чудесно вышло у Блока сцеплениероз.

Когда мы выходили из мавзолея и столетний старик сторож,которого несомненно некогда видел и Блок, протянул нам руку за лирами, язаметил по крайней мере десяток кошек со своими котятами, царапавших землювозле плошки с молоком.

Старик любил кошек.

Очевидно, Блок видел кошек старика, который тогда еще не былстариком, но уже любил окружать себя кошками.

Цепкие когти кошек и цепкие шипы роз вокруг мавзолеяТеодорика родили строчку «и розы оцепили вал».