Дети Робинзона Крузо - Роман Канушкин

Плюша чуть не вскрикнул, отшатнувшись от окна. Черная волна ужаса накатывает на него, почти выдавливая из легких отчаянный вопль. Плюша чуть не начал орать в полный голос.

* * *

...Икс, в отличие от своих друзей, не сторонник маленьких выпуклых и негритянских. Большая задница, за которую можно взяться широко разведенными в стороны руками — его мечта. И вот Танина в самый раз. Икс вовсе не разделяет веселья Джонсона и Плюши. Припав к окну, он с открытым ртом пялится в темноту. Что такое отороческая гиперсексуальность ему пришлось узнать чуть раньше своих друзей, и теперь он ее узник. На Икса тоже накатывают волны, но не из тех, что заставили похолодеть Плюшины колени. И перевозбужденное сердце бешено колотится не из-за страха. Икс смотрит на девушку его мечты. И сглатывает сладостные комья, бесконечным потоком бомбардирующие горло. Девушка его мечты... Это не важно, что сейчас с ней борец. Не беда. Икс постарается, и на него обратят внимание. Он постарается, и когда-нибудь ему перепадет. Будет и на его улице праздник, Икс дождется! Разница в возрасте? Не смешите!.. На крайняк Икс обратится за советом к Михе, как ему закадрить Таню. Миха — известный мастер на всякие выдумки, чего-нибудь подскажет. Точняк!

Потом Икс понимает, что боковым зрением давно уже заметил что-то типа иконки в углу комнаты. У бабушки Икса в деревне тоже такая стоит. Только перед этой вместо свечки или лампады почему-то керосиновая лампа. Икс не раз видел, как некоторые, войдя к бабушке в дом, первым делом поворачивались к иконе с поклоном и накладывали на себя крест. Хотя в городе, где Икс проводит девять месяцев из двенадцати, все по-другому. Сплошные атеисты. В городе Бога вроде как и нет. И все равно про керосиновые лампы перед иконами прежде слышать не приходилось. Но... нет, это никакая не икона. Икс с новым интересом вглядывается в мерцание фитилька в углу. Вовсе не икона! Ну и дела... Ни хрена себе! И то ли это пламя дрожит, то ли...

В углу, за керосиновой лампой, Икс видит фотографию какой-то бабы — удивительно, что он заметил ее только сейчас, — и, оторопелый, не может подобрать правильного слова. Дело в том, что баба... голая. И... Это... это... какой-то...

«Мультфильм! — неожиданной подсказкой всплывает у него в голове шальной голос. — Какой-то мультфильм».

— Мультфильм, мать его... — шепотом произносит Икс.

* * *

...Будда тоже смотрит в комнату, он неподвижен, и его глаза широко раскрыты, даже не мигают. Только Будда смотрит в другую комнату, где Мама Мия принимает своих гостей. Дверь, куда ушли борец с Таней, приоткрывалась, Будда видел их и обратил внимание на фотографию, но... Сейчас время словно перестало для него существовать. Как только Будда увидел гостей Мамы Мии, оно перестало существовать. Они сидели за столом, на который с электрической лампочки под потолком падал желтый свет, и говорили. Просто болтали о своих делах. А Будда узнал их. И не перепутал бы ни с кем. Хотя выглядели они не совсем так, как принято о них думать. Мальчик был бледен и не отводил взгляда от происходящего в гостиной Мамы Мии. И хоть больше всего на свете ему хотелось бежать отсюда, он стоял, смотрел и слушал язык, который прежде никогда не слышал, но сейчас узнал.

* * *

...Миха все же не вскрикнул. А еще через пару секунд понял, почему любовники безразличны к тому, что так его напугало. У дверей, во мраке, Плюша увидел огромную собаку. А потом ветерок на пару секунд приоткрыл дверь, пропуская сюда чуть больше света, и мальчик догадался, что застывшее грозным стражем кошмарное животное не живое. Миха провел рукой перед глазами — это даже не чучело, каких полно в зоологическом музее. Не огромная игрушка, а нечто похожее на муляж, ширпотребовскую скульптуру вроде тех зверюшек или девушек с веслом, которыми уставлен весь приморский парк. Бабка совсем рехнулась, если вздумала затащить сюда этот бред.

Но сейчас не это больше всего привлекает его внимание. Уже некоторое время Миха видит кое-что другое. Там, в углу... Большая и очень качественная, словно сделанная настоящим художником-профессионалом (а не купленная в газетном киоске с комплектом «Актрисы кино») фотография-портрет в дорогой рамке, а перед ней лампадкой коптит керосиновая лампа. На полке рядом с лампой угадываются еще какие-то предметы, но разглядеть их Плюша не может.

Хвала фотографу-маэстро, потому что Одри Хепберн на портрете как живая. Любимая Плюшина актриса, да и его друзей, кроме разве что Икса, ходившего на ее фильмы «за компанию». Даже свет ее чуть влажных глаз смогла запечатлеть волшебная камера.

И что-то во всем этом есть очень неправильное.

Обычно так, в углу, ставят иконы. Как-то раз маленький Плюша ездил с отцом по северным деревням, и там он такое видел — коллекционирование икон было страстью отца. Резная рамка...

Миха закрывает глаза: нет, ты видел больше, рамка не просто резная, не просто безобидный орнамент. Там были какие-то знаки: символы, письмена?

Иероглифы, руны? Что-то еще? Присутствие древнего неведомого культа? Или присутствие чего-то... Плохого? Теперь уже никто не скажет, а в 12 лет он еще не знал ни про символические знаки, ни про письмена.

Плюша смотрит на портрет любимой актрисы, и сердце его снова начинает колотиться быстрей. Он даже знает, откуда это фото. Финальные кадры из «Римских каникул». Прощальный взгляд, которым обменялись нищий журналист и принцесса.

Ее прощальный взгляд.

И что-то во всем этом неправильно.

Миха делает глубокий вдох, ощущая тоскливую тяжесть, волной поднявшуюся в груди. Что в этом диком, невозможном сочетании смущает больше всего? Что именно? Наверное, он еще мал для таких вопросов и уж подавно для ответов, но...

неправильно

Живая Одри Хепберн смотрела на Миху из полутемного угла комнаты в доме Мамы Мии, и тогда его сердце прознало про червоточину. Одри улыбалась, но казалось, еще чуть-чуть, и все рухнет. Словно живой, хрупкий, как цветок, как роза, свет попытались втиснуть в эту кощунственную, с письменами и знаками, рамку. Затемнить, замаскировать, словно нет такого света в мире вовсе, принудить его гореть этим масляным керосиновым огнем. Словно что-то совсем чистое, радостное и доверчивое взяли и поместили в безнадежный мрак. Оно еще посветит чуть-чуть и...

Одри улыбалась, беззащитная и прекрасная, и Миха узнал, что есть кто-то или что-то, ненавидящее и отрицающее ее улыбку. А то, что соорудили в углу, и было этим самым отрицанием.

Возникшее в нем пронзительное чувство сменило негодование; негодование и даже злость, яростная злость, как тогда, когда они вчетвером спасли доверчивого первоклашку с рыжими веснушками и веселыми глазами от издевавшихся над ним верзил. Как в спортивной раздевалке с этим дурацким Плюшиным — якобы бабьим! — бельем, как...

— Как всегда, когда случается такое, — чуть слышно пролепетал Плюша, — потому что это очень похоже. Это всегда похоже. Только сейчас намного хуже.

И Миха понимает, что знает почему — именно здесь, в таких местах, все и рождается, здесь осиное гнездо! Кокон... А потом приходит простая и абсолютно прямая мысль: «Ее надо спасти! Фотографию надо немедленно вынести оттуда».