Государева избранница - Александр Прозоров

– Доброго тебе вечера, царь-батюшка! – вошел в горницу конопатый и остролицый, загоревший до смуглости боярин, в котором царь не сразу признал своего воспитанника. За минувшие полгода тот несколько осунулся, русые вихры распрямились, вместо шитой одежды на нем висел великоватый и вдобавок поношенный зипун с каракулевым воротом, на ногах темнели засаленные суконные штаны и яловые сапоги. Однако смотрел боярин Морозов весело, походка у него была бодрая. – Надеюсь, ты еще не ужинал? Я бы сейчас от службы своей не отказался!

– Запомните сего боярина, служивые, – сказал ему за спину Михаил Федорович. – Сие есть мой кравчий, лучший и доверенный. Впускать его в любое время дня и ночи!

– Да, государь, – ответили от дверей рынды.

– Передайте холопам, пусть сидра и белорыбицы копченой принесут.

– Да! – вскинул большой палец Борис Иванович.

– Сей миг, государь…

Створки затворились. Кравчий оглянулся, затем вытянул из-за пазухи тугой сверток, перетянутый алой нитью, и передал Михаилу.

Юный царь спешно отошел к столу, на котором светил канделябр с тремя ароматными восковыми свечами, а кравчий нахально уселся на скамью – государев воспитанник издавна позволял себе вольности, за которые иные князья могли бы и в ссылку загреметь.

Открылись двери, холоп в зеленой атласной косоворотке поставил на стол поднос с кувшином, кубком и блюдом с нарезанной ломтями рыбой. Поклонился и вышел.

Кравчий тут же жадно потянулся за едой.

К тому времени, когда блюдо опустело, Михаил положил грамоту, мгновенно свернувшуюся обратно в свиток, и поднял глаза на слугу:

– И как она там?

– Не знаю, что Мария Ивановна тебе пишет и в чем признается, однако же на словах сказывает, что с участью своей смирилась и не ропщет. Бог дал, бог взял. Побыла половину месяца в невестах царских, за то и спасибо. Выглядит она совершенно здоровой, с лица чистой, спокойной и в теле, – стал рассказывать боярин Морозов. – Хотя, знамо, и грустит. Ну да, а кто не загрустит на ее месте? Живут они с дядьями и бабкой на крестьянском дворе, казна им на пожилое три копейки в день выделяет[12]. Не в порубе, знамо, сидит. Однако же под надзором.

– Как же ты пробрался?

– Так это я здесь царский кравчий, коему от ворот кланяются… – пожал плечами боярин и тут же уточнил: – Если узнают, конечно. А в Тюмени я просто человек проезжий, до которого никому и дела нет. Надзор за семьей не строгий. Лишь о том тревожатся, чтобы не сбежала. Зашел кто-то в избу и зашел. Мария меня знает, а остальные нет.

– Это хорошо… – задумчиво ответил государь.

– Я там покрутился немного, – продолжил Борис Иванович, – по делам да по людям… В общем, сговорился в Верхотурье подворье добротное отстроить. Коли ты собственноручно грамоту наместнику отпишешь, можно устроить так, чтобы в сии хоромы Марью Ивановну с родичами перевести. Там места захолустные, слово царское много весит. До печатей и думских утверждений, я так мыслю, докапываться не станут. А коли поспорить и захотят, так от них до Москвы три месяца пути. Пока решат, верить али нет, пока отпишутся, пока ответ привезут… Год пройдет, а то и не один. Красавица же твоя все сие время в достатке обитать станет.

– Это ты хорошо придумал, Боря, – согласился Михаил. – Ты с ней много дней провел? Как она? Чем занимается? Про меня спрашивала?

– Она полагала, женат ты уже давно. Другую полюбил и потому избавился. Ныне же… – Кравчий развел руками. – Ее изумление и восхищение таковым оказалось, что щеки, ако яблочки наливные заалели! Полгода верность хранишь вопреки всему! Твоя она всем сердцем, в преданности полной даже не сомневайся!

– Как раз сегодня митрополит Иона опять приходил, уговаривал, – поднес письмо любимой к губам царь всея Руси. – Сказывает, коли смотрины проводить не желаю, так Дума сама мне жену правильную назначит. Все равно кого, лишь бы наследник появился.

– А ты?

– Погнал его, понятное дело, – пожал плечами Михаил. – У меня невеста есть. На ней и женюсь! Пусть у меня не хватает власти вернуть Марию в Москву, но зато и они все, даже вместе взятые, женить меня супротив моей воли не в силах. А я лучше холостым умру, нежели с нелюбой в постель лягу!

– Ага, – согласно кивнул царский кравчий. – Значит, ты уже не полгода супротив всего мира за Марию держишься, а почти что полный год? Твоей волей, государь, в пору сваи под крепостные стены забивать! Прими мое искреннее уважение. И, кстати… У меня там теперь доверенные люди появились. Писать можешь хоть каждый день. Грамотку доставлю в целости.

– Лучше бы ее саму сюда возвернуть!

– Против твоей любви борется целый мир, государь, – пожал плечами кравчий. – В сей борьбе быстро не победить.

* * *

Боярин Морозов оказался прав. Упорство правителя всея Руси схлестнулось с упрямством Боярской думы и Земского собора и незримо стоящей за всеми ними тихой послушницы Марфы. И всего что вышло хорошего за несколько месяцев – так это то, что по личному повелению государя, хорошо сдобренному серебром, ссыльную девицу рабу Божью Марию приставы перевели отбывать наказание из совсем далекой Тюмени в более богатое и безопасное Верхотурье, в специально построенные для нее хоромы, особо о том в Разбойный приказ не хвастаясь.

Разумеется, доносы про самовольство местных стряпчих до Москвы добежали, однако князь Репнин решил по пустякам с молодым царем не ссориться и о сих донесениях просто-напросто «позабыл», как о слишком малозначительных. Зачем же тревожить царскую матушку подобными пустяками? Опальная девка по-прежнему в ссылке. На четыреста ли верст ближе, на четыреста дальше – какая на самом-то деле разница?

14 июня 1619 года

Литовский тракт близ реки Пресни

Широкая и хорошо утоптанная дорога оказалась перекрыта от края и до края многими десятками знатных бояр, стоящих здесь, несмотря на зной, во всем своем парадном одеянии: в тяжелых московских шубах – собольих, песцовых, крытых парчой и шелком, украшенных самоцветами и золотым шитьем; в высоких бобровых шапках, с тяжелыми дорогими посохами, с золотыми перстнями на пальцах.

Впереди их всех, на постеленном на песке ковре замер юноша – в золотой мантии, драгоценном оплечье и в шапке Мономаха на голове. Сия шапка наглядно показывала, кто именно не поленился выехать далеко за пределы городских стен и сколь торжественным считалось в Москве ожидаемое событие.

Государь и вся свита молча созерцали пустынную дорогу – наверняка полностью перекрытую где-то впереди. По сторонам шелестел ветер, небо белело от множества кучевых облаков, где-то в кустарнике пели птицы, среди короткого жнивья за обочиной громко стрекотали кузнечики. Все выглядело на удивление чинно и благостно.