Девочка с самокатом - Дарёна Хэйл

«Если бы нас здесь не было, – думает Эмбер, – то помогать пришлось бы Лилит».

Непонятно, почему поехать в крематорий сегодня выпало именно Кристоферу и Лилит, а не кому-то из крепких мужчин, которых достаточно осталось в гостинице. Наверное, там свои принципы или, может быть, какая-нибудь своя очередь, а то и жребий, как у них перед гонками – кто вытянет, тому и не повезло. И сегодня не повезло бы Лилит.

Эмбер представляет это даже ярче, чем надо бы. Она представляет, как Лилит – королева Лилит! – в своих замшевых брюках и потёртых кожаных перчатках поднимала бы деревянные ящики. Раз-два-три, вместе подняли, закинули на плечо, чтобы было не так тяжело, теперь вверх, на каменный язык, ведущий к печи, подтолкнуть, ещё подтолкнуть, отскочить – и смотреть, как сгорает.

Лилит смогла бы, а значит, она тоже сможет. Так Эмбер говорит себе, когда они берутся за первый ящик (она не знает, Джулиан там или Люк, и не решается спросить, и поднимать крышку тоже боится), когда они рывком поднимают его и кладут на язык. Плечи саднит, а ноги начинают дрожать, но, по крайней мере, ей больше не страшно. Только грустно, ужасно грустно, ещё хуже, чем было, когда под утро она дочитывала интересную книгу и там, по воле автора, умирал любимый герой.

Странно, тогда она плакала до рези в глазах, а сейчас почему-то не может.

Может только делать, что нужно, и смотреть на себя будто со стороны, как из зрительного зала в театре. Хавьер рассказывал ей про театры, и Эмбер потеряла счёт ночам, когда засыпала, мечтая перенестись в прошлое и увидеть хотя бы одно представление. Ей хотелось бы увидеть сложные декорации, и яркий грим, и преувеличенно эмоциональную, но вместе с тем искреннюю, насколько это вообще возможно, игру актёров, услышать их реплики, но вместо этого ей приходится смотреть на то, как огонь пожирает деревянные ящики, и слушать работника крематория, хотя хотелось бы не слушать. Он хвастается, мол, печи хорошие, главное, бросить в них побольше угля да вручную повернуть регуляторы, и тогда через час всё будет готово. Правда, сгорают только мягкие ткани, мышцы и кожа, глаза, волосы, ногти, а вот с костями нужно возиться – заталкивать в специальный аппарат и перетирать их в муку.

А Чарли пьёт, и некому помогать.

Чарли пьёт, потому что не может выносить всего этого, но как тут не выносить, если нужно. Если нужно распихивать тела по деревянным ящикам и сжигать в этих хороших печах, предварительно бросив в них побольше угля? Нельзя же оставить тела валяться на улице, нельзя же просто закапывать их где попало, что поделать, такова жизнь, кто-то должен выполнять и эту работу.

Эмбер слушает его и кивает. Кто-то должен выполнять и эту работу.

Жизнь не стоит на месте, ни на секунду не останавливается, и даже конец света для неё – совсем не конец. Поэтому кто-то должен выполнять эту работу, а кто-то – другую, кто-то должен это и то, но никто…

– Никто не должен умирать в одиночестве, – озвучивает она недавнюю мысль.

Что-то, чему Эмбер не знает названия, раздирает её изнутри.

Калани обнимает её за плечи, притягивая к себе, и ей становится легче. Он не обещает, что она не умрёт, потому что никто не может такого пообещать, но, по крайней мере, ясно одно: даже если с ней что-то случится, она не одна.

– Девочка с самокатом, – говорит Калани ей на ухо, – ты никогда не будешь одна.

Искры, трепещущие за прозрачной заслонкой печи, ещё танцуют у неё перед глазами, когда, пробираясь в собственную комнату путаными гостиничными коридорами, она слышит крик. Хриплый, сорванный, очень короткий, как будто прижатый к губам чужой грубой ладонью, он обрывается, только-только начавшись, но нескольких секунд хватает для того, чтобы понять, кто кричал.

Не раздумывая, Эмбер срывается с места.

На бегу она вспоминает, что ещё час назад была уверена: сегодня больше не придётся ни ускоряться, ни нервничать, лимит дневных переживаний исчерпан, куда ещё больше, – но уже видит себя будто бы со стороны. Она бежит по коридору, волосы закрывают лицо, ноги в тяжёлых ботинках мощно ударяются в пол, руки работают из стороны в сторону…

Говорят, человек вынослив и может бежать очень долго, но очень долго ей ни к чему. Достаточно добежать до первого поворота и выскочить из-за него, чтобы тут же остановиться, будто налетев на невидимую, но вполне ощутимую стену, потому что впереди творится самое страшное. Даже по сравнению с зомби, которых ей уже не раз удавалось оставлять за спиной.

Впереди – Роджер, замерший на середине движения. Напряжённая спина, разведённые плечи, сейчас они кажутся шире, чем когда бы то ни было, расставленные руки с пальцами, собирающимися то ли схватить, то ли сжаться в кулак. Поза агрессии, поза атаки. А на полу, у его ног – Дженни. Дженни с растрёпанными светлыми волосами, расплескавшимися по тёмной древесине как молоко. Дженни с худым, почти детским лицом и ужасом в огромных глазах, которые раньше всегда смотрели спокойно и дерзко. Дженни с кровью на остром подбородке и на вишнёвых губах. Дженни, стягивающая рукой разорванный ворот футболки и даже не пытающаяся подтянуть джинсы, сорванные почти до колен.

Выдранная с мясом пуговица сверкает в щели между досок.

Эмбер не говорит ничего, чтобы обозначить своё появление, но Роджер всё равно поворачивается к ней. Сейчас он совсем не похож на себя обычного, кажется огромным, будто кто-то взял и увеличил его, накачав злобной мощью и силой. Его тяжёлая челюсть чуть вздрагивает, будто он собирается что-то сказать, но потом перекошенное лицо каменеет. Он в ярости. Ещё бы ему не быть в ярости: его не только прервали, но и увидели, а значит, кто-то может об этом узнать, и…

И мысли заканчиваются, когда Эмбер, опустив глаза, видит его расстёгнутую ширинку.

Нет, однозначным всё было и до этого, но сейчас мир вокруг просто взрывается. Роджер становится ближе, словно её бросает к нему страшной силой, вот только сила эта – она сама, и именно её кулак летит к нему в голову. Эмбер, наверное, целится в нос или, скорее, вовсе не целится, но Роджер, не обращая на неё внимания, поворачивает голову к Дженни и растягивает губы в звериной ухмылке, а в следующую секунду костяшки пальцев Эмбер врезаются в его висок.

Мягкие волосы пружинят под пальцами, а потом руку до локтя обжигает болью, а разум – стыдом. На мгновение Эмбер почти уверена в том, что переборщила и не стоило вкладывать в удар столько силы, но потом она смотрит на Дженни, и то, что было стыдом, становится ненавистью. Она пинает Роджера в пах – грубо, подло, неблагородно, точно так же, как он делал с Дженни, и обрушивает сомкнутые в замок ладони на его затылок, когда он сгибается пополам.

Тяжёлое тело с грохотом падает на пол, и Эмбер ботинком отпихивает его подальше от Дженни, которая пытается встать. Она боится, что Роджер тоже поднимется, но этого не происходит. Теперь Роджер вовсе не кажется огромным, он снова такой как обычно, только без сознания и недвижим, но Эмбер не чувствует себя виноватой. Ей хочется врезать ублюдку ещё и ещё, но она берёт себя в руки, потому что на самом деле есть вещи намного важнее.