Красные облака. Шапка, закинутая в небо - Эдишер Лаврентьевич Кипиани

ведь ничего не смыслю в кинематографии. А Гурам не говорит мне этого прямо, боится обидеть. Вот, признал даже что «интересно» — из деликатности».

— Возможно, для. кино это и в самом деле не годится. Видишь ли, я просто вообразил…

Гурам встал, потянулся.

— Не надо воображать, — сказал он и зевнул. Его голос, взгляд, его поза явственно говорили, что он считает дискуссию на эту тему оконченной.

Джаба увял, остыл, как погасшая головешка, быстро затягивающаяся пеплом.

— А как этот классный журнал попал к вам на чердак? — неожиданно спросил Гурам; он стоял возле пианино и, откинув крышку, разглядывал клавиши. — Во время войны ведь тут жили вы.

— Мама в летние месяцы сдавала комнату. Так она мне сказала, я об этом не знал. — Джабе не хотелось продолжать разговор о журнале, и, чтобы переменить тему, он сказал первое, что пришло ему в голову — Нодара еще не видел?

— Гагошидзе? — быстро повернулся к нему Гурам. — Как же, видел. Он очень переменился. — Гурам упер ладонь в потолок, потом посмотрел на нее: не запылилась ли?

— В чем переменился?

— Да как сказать… Одурел, что ли.

— Рассказы у него хорошие… Некоторые, по крайней мере.

«Некоторые… Оставляю себе путь к отступлению».

— Ни одной строчки у него нет стоящей! — решительно рассек пальцем воздух Гурам. — Не знаю, что ты там нашел интересного.

— Ну уж, ни одной строчки… Это ты слишком!

«Почему я не защищаю Нодара до конца? Не уверен сам или мне приятно, что его ругают?»

— Первые рассказы были неплохи. Он прислал мне книгу в Москву, — сказал Гурам. — Но теперь он, видимо, задался одной целью: выколачивать монету («Выколачивать монету!»), печатает огромные, растянутые, холодные, как лед, повести («Последняя повесть была великолепна, Гурам, наверно, ее не читал»). И сам он, как ледышка: согреешь его — растает у тебя в руках, а собственного тепла ему бог не дал.

— Да, он, пожалуй, немного холоден, — сказал Джаба так нерешительно, словно хотел скрыть эти слова от самого себя.

— Ни то ни се, ни рыба ни мясо («Думает по-русски, по-грузински так не говорят»), интересуется только одним: как бы урвать побольше. Попросил я его: может, напишешь для меня сценарий? А он тут же в ответ: а сколько мне заплатят?

— Не знает, сколько — вот и поинтересовался. Я тоже спросил бы.

— Ты ни о чем подобном не спрашивал. А я ведь и к тебе обращался. Думай, что говоришь!

«Думай, что говоришь».

Такая была у Гурама привычка: раздуть до необычайных размеров любую незначительную ошибку или оговорку. Он напускал на себя такой изумленный вид, словно впервые в своей жизни услышал какой-то невероятный абсурд, нелепость, не укладывающуюся в человеческом уме. И выражение его лица бывало таким вызывающе-ироническим, таким уничтожающим, что Джаба сразу чувствовал себя обезоруженным и терял охоту спорить и даже вообще отвечать. От этого ощущения беспомощности Джаба порой внезапно взрывался и отвечал приятелю грубостью, о чем сам потом долго жалел. Или, если ему удавалось сдержаться, побороть раздражение, он равнодушно соглашался с Гурамом, так как знал, что на каждый новый ею довод Гурам обрушится с еще большей яростью, с еще более язвительной иронией и в конце концов Джабе все равно придется сдаться и во всем, согласиться с ним.

— Да, деньги он любит… пожалуй. Скуповат, — сказал Джаба. — Не было случая, чтобы он развязал кошелек, расщедрился на угощение… — Джаба в самом деле не мог припомнить в настоящую минуту ни одного такого случая, так что совесть его была чиста.

— Ну конечно! Так я и думал. — В голосе и во взгляде Гурама больше не было иронии. — Стяжатель! Кулак! Разве ему место в литературе? — Он достал из кармана платок и отер им пот со лба и шеи. — Пойдем на двор, у тебя тут жарко, я весь горю.

— Моя комната ни при чем. Ты всегда потеешь, когда поносишь кого-нибудь! — сказал Джаба и понял, что одна из волн сдержанного им прилива злости все же вырвалась на свободу. Но это была очень слабая волна — она даже не докатилась до Гурама, лишь чуть всплеснула у его ног.

Джаба встал, спрятал старый классный журнал в ящик письменного стола.

«Всё боюсь… Боюсь, как бы мое суждение не разошлось с чужим, не выделилось из общего мнения. Неужели это врожденное? Высказываюсь двусмысленно, оставляю себе путь к отступлению… И только на следующий день, когда мнение большинства станет известно, готов объявить свое во всеуслышание, кричать на всех перекрестках… Тут уж я больше ничего не боюсь».

— Идешь? — донесся из-за двери голос Гурама.

— Сейчас.

— Кажется, твоя мать пришла, — сообщил с лестницы Гурам.

— Гурам, Гурам, ты, ли это, мой мальчик?

— Тетя Нино! Как я соскучился по вас, тетя Нино! Джаба услышал, как его мать расцеловала Гурама.

— Куда спешишь, побудь у нас еще немножко! Как тебе не стыдно, ведь давно уж приехал, а мне до сих пор на глаза не показался… Входи, входи, дай, посмотрю на тебя при свете!

Оба вошли в комнату.

— Небось жары не выдержал! Отвык от нашей комнаты, — сказала Нино, потом протянула Джабе сумку с провизией. — На, вынеси на чердак.

— Тетя Нино, а я сокрушался, что не увижу больше вашего чердака, думал, что вы давно переехали.

— С таким растяпой, как мой сын, разве чего-нибудь добьешься…

— Ну, пошли? — сказал Джаба, подхватив под мышку объемистый сверток.

— Погоди, ведь мы с тетей Нино давно не виделись!

— Ступайте, милые, ступайте… Надеюсь, теперь уж ты дороги к нам не забудешь.

Друзья вышли на залитую солнцем улицу. Гурам показал пальцем на липу, раскинувшую свои ветви в соседнем дворе.

— Помнишь, как мы играли в прятки на этом дереве?

— Какое оно тогда было большое… — сказал Джаба.

— А помнишь, — засмеялся Гурам, — как маленький братишка Сурена ударил тебя по голове заржавленной вилкой?

— Бедный Сурен! Он погиб на фронте.

— Знаю.

— А это что такое — помнишь? — Джаба расстегнул сорочку, спустил майку с одного плеча и повернул к приятелю оголенную грудь. Под левым соском виднелось белое пятнышко величиной с кукурузное зерно — след затянувшейся ранки.

— Это пятнышко напоминает мне об одном моем мастерском ударе, господин Д'Артаньян!

— А мне оно напоминает об одной вашей нечестной уловке, господин Рошфор! Я дрался деревянной рапирой с тупым концом, как было условлено. А вы тайком заострили кончик своей и вонзили его в меня. Надеюсь, ваша сиятельная память сохранила эти подробности?

— Глупости ты говоришь! — рассердился Гурам и нарушил всю «игру». — Почему тайком? Я всегда любил острое оружие.

Но Джаба не