Беннетт. Охота - Беннет

Я прижала руку к сердцу.

– Ох, ты меня и напугал!

Он улыбнулся и оттолкнулся от стены – изящно, одним движением лопаток.

– Извини. С ней все в порядке? Я хотел заглянуть и проверить.

Такой внимательный. Невольно я приревновала. Может быть, это из-за Нел Лара так угрюмилась за ужином, а вовсе не из-за меня.

– Она заснула, – сказала я. – Лучше уж до завтра.

Честное слово, я не старалась удержать Генри подальше от Нел, я искренне заботилась о ней, хотя вы вряд ли мне поверите, когда услышите, что произошло затем.

Генри кивнул, не сводя с меня пристального взгляда.

– Пошли, – сказал он, – я кое-что тебе покажу.

Он взял меня за руку.

Этот вечер ужасно затянулся, но моя усталость вдруг куда-то подевалась.

Он повел меня по ступенькам, я не знала зачем, но не спорила. Моя рука покоилась в его руке, и я, как часто со мной бывает, чувствовала себя героиней какого-то фильма. Генри во фраке и белом галстуке, я в вечернем платье, он ведет меня по темному дому, наверх, еще один пролет наверх. «Сумерки»[23], сообразила я, Эдмунд и Белла. В точности как в том фильме тут были опасности, присутствовало всякое зло, но в итоге все обернулось к лучшему. На самом верхнем этаже дома проходила длинная галерея, по отполированному полу здорово было бы прокатиться в носках. По обе стороны висели старосветские портреты мужчин. Все до одного были схожи с Генри, смотрели, скосив глаза вдоль крупных деварленкуровских носов, на залитые лунным светом полы – те светились соблазнительно, словно каток, – но явно с неодобрением отнеслись бы к любому, кто вздумал бы скользить тут в носках. А Генри вдруг обернулся ко мне с лукавой усмешкой, глаза его загорелись. Он скинул ботинки. Явно ему в голову пришла та же мысль, что и мне.

– Вперед! – позвал он.

И мы заскользили под любопытными взглядами и высокомерными носами Варленкуров, вскрикивая от радости, как дети.

– В детстве мы частенько это с кузенами проделывали, – сказал Генри. – Они близнецы, мальчик и девочка, немного меня моложе. Они тут молнией проносились. Так весело!

Мы проехались по коридору туда и сюда, десять, а то и двадцать раз, пока не рухнули под особо носатым портретом, пыхтя и неудержимо смеясь.

– Так ты за этим меня позвал? – выдохнула я.

– Нет, – сказал он. – Это просто для развлечения. Надевай туфли.

Он повел меня мимо этих пристальных нарисованных глаз, а потом – честное слово – открыл потайную дверь в обшитой панелями стене. За ней обнаружилась винтовая лестница, завершавшаяся наверху люком, достойным «Алисы в Стране Чудес». Генри открыл и эту дверь, мы ступили наружу – и оказались на крыше.

Ветер сильно толкнул меня, но Генри крепко держал мою руку. Я вдохнула холодный воздух и отпустила Генри, стала вращаться снова и снова, с раскрытым ртом вбирая в себя этот вид.

Все было синим в лунном свете. На многие мили вокруг – серебристые крыши, башенки, торчащие трубы, за ними – огромные, похожие на океан леса, и вдали вздымались горы.

– Посидим тут, – предложил Генри. – От ветра можно укрыться. Тебе не холодно?

– Я рада холоду, – сказала я. Это была правда. Хотелось что-то вновь почувствовать: после всех переживаний дня чувства словно онемели, а холод оживил меня, похлопав по щекам. Но Генри все же снял фрак и накинул мне на плечи. Фрак хранил тепло его тела и его запах. Все это вполне могло быть частью фильма, но этим жестом Генри вдруг нарушил мои дурацкие фантазии – точно так же в середине дня он укрыл своей курткой Нел, и после этого собаки погнались за ней, словно за оленем.

Мы сидели рядом, каменная балюстрада прикрывала от ветра наши спины, впереди простирался не нарушаемый ничем вид на подстриженные газоны и сады перед домом.

– Смотри! – ткнул пальцем Генри.

По серебристой лужайке уверенно пробегала лиса, за ней следовала резко обрисованная лунным лучом тень.

– Самка, – пояснил Генри.

Словно заслышав его голос, лиса остановилась, приподняв одну лапу, напряженно вытянув хвост. Следила и вслушивалась, не грозит ли опасность.

– Насколько я понимаю, им тут привольно, – сухо уточнила я.

– Да. – Судя по голосу, он улыбался. – В Лонгкроссе не занимаются охотой на лис. Мы и фокстерьеров не держим.

«Если не считать Пирса и Куксона», – мысленно съязвила я. Попыталась охватить взглядом пейзаж, простиравшийся до горизонта.

– Это все твое?

– Моего отца.

– В будущем твое.

– Да, – ответил он почти подавленно, словно не верил, что этот день для него настанет.

– Где же кончаются твои владения? – изумленно уточнила я.

Он указал на шпиль вдали – молочно-голубой в лунном свете, пик выступал, как стрелка на солнечных часах.

– Вон там, – сказал он. – Это церковь Лонгкросса. Построена в тысяча сто восемьдесят восьмом году. Когда Конрад де Варленкур вернулся из Крестового похода, он, как говорят, привез с собой Истинный Крест, тот самый, на котором распяли Христа. Конрад установил этот крест на горе, и в рассветный час длинная тень ложилась на его земли. Лонгкросс, длинный крест – теперь ты понимаешь? И там, где лег дальний конец этой тени, он по обету построил церковь.

Генри вытянул длинные ноги, свесил их с края крыши.

– Вокруг церкви росла деревня, как это обычно бывает, а Конрад построил господский дом. Последующие поколения его перестраивали, и в правление королевы Анны Эдвард де Вардленкур возвел основное здание. Можно сказать, это наш семейный проект.

Если выражением «семейный проект» Генри пытался слегка сбить пафос, ему это не удалось – я по голосу его понимала, как он гордится своим родом. Подумала я и о нашем с папой маленьком доме на Аркрайт-террас, в Манчестере: этот ряд примыкавших друг к другу кирпичных коттеджей и впрямь напоминал «Улицу Коронации». Но поскольку Генри предпочитал держаться скромно, я ответила ему тоже без пафоса:

– Тебе сильно повезло.

Как ни странно, он не сразу со мной согласился. Повисло долгое молчание, сова успела ухнуть дважды, прежде чем Генри снова заговорил.

– Этот мир исчезает, – сказал он. Необычные слова для семнадцатилетнего юноши, но он и правда так чувствовал.

– Нет, я так не думаю, – попыталась я его ободрить. – Половина министров училась в школе вроде нашей. Страной правят такие люди, как ты.

– Все меняется, – сказал он. – Привилегии теперь считаются чем-то неприличным. Имения вроде нашего превращают в тематические парки. Традиции утратили смысл. Весь мир сидит в интернете.