Астрид и Вероника - Линда Олссон

Эрика частенько уезжала на несколько дней — то навещала друзей на побережье, то отправлялась на экскурсии, так что мы подолгу оставались в доме вдвоем. Я проводила сладостные праздные часы на террасе позади дома, расположившись в тенечке со стареньким рыжим котом Эрики, а попозже к вечеру выходила пройтись по магазинам, купить еды. Мы часто бывали в ресторанах и кафе, предпочитали одно заведение на Понсонби-роуд. Я постепенно привыкла к неспешному укладу местной жизни, к простору, удобству, радушной обстановке, тихим улицам, не перегруженным транспортом. Меня забавляло, что местные жалуются на пробки. Окленд виделся мне не городом, а скорее зародышем города. Ему еще предстояло развиться. С нашего холма я смотрела на город внизу, где телебашня словно бы отмечала центр будущего мегаполиса.

После ужина мы обыкновенно возвращались в тихий дом и сидели на террасе в плетеных креслах лицом к саду и любовались, как заходящее солнце щедро окрашивало город сначала розовым, золотым и оранжевым, затем сиреневым и лиловым, а потом победу одерживала темная ночная синева. Потом мы любили друг друга на старой кровати в комнате Джеймса, и дверь-гармошка в сад стояла нараспашку. Все было как раньше.

— Я и родился в море. Оно окружало меня всю жизнь, — рассказывал Джеймс. Он лежал в постели нагишом, а в саду неумолчно свистели и стрекотали цикады. — Для меня море, океан — сама жизнь. Его запахи, звуки… я без них не могу.

Джеймс приподнялся на локтях.

— Ты только представь себе волну — огромную, высокую, бледно-изумрудную стену, и косяк лосося гонится за рыбешкой помельче. Красивее этого ничего в мире нет.

Он притянул меня к себе, взял мое лицо в ладони и заглянул мне в глаза.

— Хочу, чтобы ты познакомилась с океаном, узнала его поближе, чтобы вы полюбили друг друга.

На следующий день Джеймс повез меня на берег океана, в Пиху, посмотреть, как он катается на серфе. Побережья на западе Новой Зеландии фотографировали и снимали в кино много раз. Можно сколько угодно смотреть на них на экране и фото, сколько угодно читать об опасностях, непредсказуемых подводных течениях, смертельных воронках под обманчиво тихой поверхностью воды. О силе прибоя. Но все равно я была не готова к тому, что увидела.

Мы вынесли из машины пляжные подстилки, корзинку с провизией и Джеймсову доску для серфинга. Бесконечность океанского побережья потрясла меня. Пляж тянулся и тянулся и не кончался, и лишь кое-где темнели крупинками человеческие фигурки. Чайки вились высоко в небе, но близко не подлетали. Пляж и океан заливал ослепительный солнечный свет. Океан был повсюду, куда ни глянь. Я вошла в воду по колено и ощутила пугающую силу океана — он толкал меня, дергал, сжимал в тисках, пытался сбить с ног. Джеймс засмеялся — я видела это по его лицу, но сам смех не слышала, все заглушал неумолчный, непрерывный шум прибоя. Джеймс потянул меня за руки, обрызгал водой, он смеялся, тормошил и теребил меня, звал играть, резвиться, но я стояла в оцепенении, ощущая, как песок уползает у меня из-под ног, увлекаемый прибоем.

Потом я уселась на пляжную подстилку, положила на колени книгу, но мне не читалось — я не спускала глаз с Джеймса. А если и отводила взгляд от сверкающей стены прибоя и смотрела на книжные страницы, то силуэт Джеймса все равно проступал перед глазами, впечатывался под веки. Джеймс был там, среди громадных водяных валов, — крошечная черная фигурка на белой доске для серфинга. Он нырял между гребнями волн, исчезая на несколько минут, и каждый раз эти минуты казались мне вечностью. Кучка купальщиков держалась у берега, в пределах, огороженных флажками и буйками, а вот серфингисты уплывали дальше и правее. Когда Джеймс наконец вернулся, весь мокрый, смеющийся, я обнаружила, что только теперь разжала затекшие руки, которыми до этого намертво вцепилась в книгу.

Январь выдался солнечный, жаркий, погожий, так что мы почти каждые выходные проводили на пляже у океана. Но привыкнуть я так и не смогла, и легче мне не становилось. Океан сделался моим врагом. Мы с ним соперничали за одного и того же мужчину.

В феврале мы переехали в съемный дом — всего в нескольких улицах от матери Джеймса. Эрика не оспаривала наше решение и вообще никак не показала, по нраву ли ей наша идея или нет. И все же, когда мы поселились отдельно, я ощутила виноватое облегчение. Дом оказался типичным для Понсонби коттеджем — гостиная, спальня и кабинет. За домом имелся запущенный садик, и в нем рос лимон. С заднего крыльца, если встать на цыпочки и вытянуть шею, виднелся океан.

В первый вечер на новом месте мы с Джеймсом устроились на крыльце — пили пиво и курили. Весь день провозились по хозяйству, вымотались и взмокли. Меня разморило от упоительной телесной усталости, когда тело расслаблено, а ум сохраняет ясность. И я была совершенно счастлива.

— Тут можно всю жизнь прожить, — сказал Джеймс. — С детьми, кошками и собаками.

— С детьми? — спросила я и сама удивилась тому, как легко, просто и охотно приняла эту мысль о детях. О наших с ним детях.

— Ну да, с нашими детьми, — кивнул Джеймс, наклонился и прижался ухом к моему животу, но сначала поцеловал его. — Вот сюда-то мы их и посеем, здесь-то мы их и вырастим. Наших детей.

Я закрыла глаза и прислонилась к стене, перебирая его волосы.

— Хочу, чтобы всегда все так и было, — поглаживая мои ноги, пробормотал Джеймс. — Я люблю тебя, — добавил он, и тело мое впитывало его слова каждой клеточкой.

Солнце спускалось все ниже за холм, и город терял свои яркие краски — его накрывала ночь. Свист бесчисленных невидимых цикад становился все громче, а воздух наполнялся ароматом невидимых в темноте цветов. И в этой темноте мы с Джеймсом слились в целое — друг с другом и с окружавшей нас ночью. Потом мы лежали на деревянном полу, и я смотрела в небо, испещренное незнакомыми звездами. Голову я положила Джеймсу на плечо и уткнулась носом ему под ухо. Вдыхала запах его тела и поглаживала свой живот. Я думала о детях, которые у нас появятся.

Но все, что мне в жизни, как солнце, сияло

И все, что в страданье и тьме угасало,

Сегодня в потоке лучей замерцало[27].

Небо совсем прояснилось, и луг, на котором шел праздник, купался в бронзовом свете вечернего солнца. Над хороводом вокруг шеста вились облака мошкары, будто танцевали свой причудливый танец над головами у людей. Скрипки и аккордеоны смешивались со стрекотом невидимых сверчков. Порой пронзительно вскрикивал какой-нибудь ребенок. Доносился смех из-под деревьев, где кучками толпилась молодежь.

— Пора обратно? — спросила Вероника и протянула Астрид обе руки, чтобы помочь старушке встать. Астрид кивнула, ухватилась за Веронику, поднялась с земли. Они двинулись прочь — некоторое время рука об руку шли вдоль реки, потом поднялись на проселок, который начинался за церковью. Мимо изредка проезжали машины или мопеды.