Мадемуазель Шанель - К. У. Гортнер

— Разочарованы? — Она нежно погладила мою руку, и я задрожала, хотя прикосновение Эмильены не было мне неприятным. — Так часто бывает, — продолжала она, — в первый раз. Но нельзя же допустить, чтобы первое разочарование обманывало нас. Ведь мы не жены, в конце концов, а они не мужья. У нас есть иные возможности и альтернативы.

Нежное поглаживание ее пальцев проникало сквозь ткань, сладко охватывая все мое существо. Я слегка отпрянула, что было вызвано отнюдь не отвращением. Мне нравился ее запах: аромат чистого тела, тщательно вымытого с мылом, без приторного цветочного благоухания, характерного для demimondaines.[13]Именно такой чистотой пахло в свое время от нас в Обазине. Белоснежная кожа Эмильены напоминала свежевыпавший снег, сквозь кружевное белье соблазнительно просвечивали груди с розовыми сосками. И тем не менее мне стало страшно. Ведь это и была та самая пресловутая сила, которой славилась Эмильена, запретная, темная, притягивающая к себе мужчин. Вот почему она стала одной из самых преуспевающих куртизанок Парижа. Эмильена д’Алансон была воплощенным соблазном и искушением, а теперь она направляла свои женские чары на меня. И я не знала, как мне на это реагировать.

Она, конечно, все поняла.

— Хотите, я вам покажу, ma chère? — спросила она.

И фраза эта содержала не столько вопрос, сколько утверждение. Она наклонилась ко мне и прикоснулась губами к моим, я сидела неподвижно и с интересом ждала, что я буду чувствовать.

Ее поцелуй был как взбитые сливки — теплый и влажный, и сладкий вдобавок, как мед. А тем временем ее руки делали свое дело: легкие, как ветерок, они расстегивали пуговицы, сбрасывали с меня одежду, но мне не было противно. Однако и желания пока не возникало, я была лишь поражена ее смелостью и решимостью, позволяющей отбросить всякое притворство и не разыгрывать из себя скромницу. И как ни странно, меня совсем не беспокоило, что мы с ней обе женщины. В Обазине я часто видела, как девочки залезают в постель друг к другу, и думала, что монашки делают то же самое. Словом, я никого не осуждала. Я считала: если люди что-то делают, то это их личное дело и кто я такая, чтобы осуждать их, при условии, что меня не заставляют делать то же самое?

Меня никто и не заставлял. Она опрокинула меня на спину и принялась дразнить своим проворным язычком и шаловливыми пальчиками, разжигая во мне доселе спящее желание. Я настолько распалилась, что в порыве страсти запустила пальцы ей в волосы и полностью отдалась новым для меня ощущениям. Я словно снова стала хозяйкой своего тела. Теперь оно больше не служило лишь для демонстрации нарядов или удовлетворения скромных запросов Бальсана. Нет, теперь оно стало инструментом для получения невероятного удовольствия. И когда губы Эмильены отыскали мой клитор, меня охватило безграничное и безбрежное наслаждение.

Наконец она подняла над моими раздвинутыми ногами возбужденное, раскрасневшееся лицо, волосы ее растрепались, губы блестели.

— Я… — прошептала я, задыхаясь, — я была не права.

— Да еще как, — пробормотала она. — Вот видишь? Милая моя, возможность выбирать — это оружие женщины.

Вот так мы с Эмильеной стали любовницами, хотя в то время такого слова я не употребляла. Для меня оно все еще имело тот смысл, к которому я привыкла, который извлекла, беспрерывно читая романы, то есть безумное соединение двух жаждущих сердец. После своих визитов к нам она на несколько месяцев возвращалась в Париж, лишь время от времени приезжая на выходные с очередной толпой подруг, страстно желающих приобрести мои шляпки, а ближе к вечеру она уединялась со мной, чтобы доставить мне наслаждение. Мы с ней ни разу не заикнулись о любви, и, хотя мне доставляли удовольствие ее прикосновения, ее смех, ее острый ум, я не любила Эмильену.

Это все, что я могла сказать по этому поводу. Похоже, любовь — чувство мне чуждое и любить я не способна.

И как часто случается, когда возникает близость, Эмильена стала говорить такое, что меня встревожило. Однажды, после того как мы занимались любовью, вместе приняли ванну и уселись на канапе поболтать, она как бы невзначай обронила, что имей я желание, то в Париже могла бы сделать великолепный дебют.

— Ты такая необычная, похожа на девчонку-сорванца, — сказала она. — Мужчины будут ломать голову, девочка ты или мальчик, они с ума станут сходить, покупать тебе все, что пожелаешь. Ты всем нам дашь сто очков вперед, а сама сколотишь кругленькое состояние. — Она лениво улыбнулась, томная, ослабевшая после наших горячих ласк и не менее горячей ванны, ароматизированной олеандром. — А ты разве не думала об этом? Ты же сама говорила, что тебе здесь не нравится, мало радости, да и Бальсан… Ну, ты все понимаешь, у него совсем другие интересы.

Я вздрогнула и убрала голые ноги, касавшиеся ее ног. Мы обе откинулись назад, откровенно глядя друг другу в лицо; внезапно близость Эмильены показалась мне тягостной. Я понимала, что она имеет в виду. Бальсан частенько уезжал к родственникам в Лион или в Париж к друзьям, причем надолго, порой его не было по нескольку недель, но ни разу не пригласил меня с собой. Его отлучки даже нравились мне, поскольку я могла делать, что хотела: работать, кататься верхом, читать, бродить по всем комнатам этого огромного замка, где угодно стряхивать сигаретный пепел и оставлять после себя беспорядок. Возвращаясь, он неизменно был очень рад меня видеть, даже волновался. Но я никогда не ждала от него верности, учитывая собственные к нему чувства.

Тем не менее, когда все это было высказано вслух, я не на шутку встревожилась. Потянулась к портсигару, закурила и с деланой самоуверенностью пустила струю дыма:

— Конечно, я знаю, у него есть и другие женщины, но я не говорила, что несчастлива.

— Ну конечно не говорила. Но я же вижу, что ты несчастлива. Почему бы тебе не прокатиться в Париж? Я введу тебя в свой круг, будешь у меня первой ученицей. — Она провела ладонью по шее. — Наступит время, когда мне придется смириться с неизбежным и позволить другой занять мое место. Почему бы мне самой не выбрать ее?

Видно было, что Эмильена говорит искренне. Честность в отношениях с людьми она ценила очень высоко, правда, мужчин, которых она завлекала своими чарами, это не касалось. Я же о Париже мечтала всегда. Но надо как следует все обдумать. В принципе, конечно, она права, я с неохотой, но признавала это. В последнее время я стала какой-то беспокойной; даже невозмутимый Бальсан порой бормотал, что мне надо почаще выходить на воздух и прекратить возиться с этими чертовыми шляпками.

И все же я понимала, что не смогу стать такой, как Эмильена, несмотря на все ее замечания.

— Да и ты, моя милая, — говорила она, — моложе не становишься. Сколько тебе сейчас? Двадцать семь?

— Двадцать пять, — ответила я.

— Вот-вот. — Она махнула рукой, словно несколько лет были не в счет. — Это все равно, как раз тот возраст, когда большинство женщин или давно уже замужем, или становятся любовницей, которую скоро бросят, или примиряются с ролью старой девы. И ты хочешь для себя такой участи? Мрачноватая перспектива.