Храм Согласия - Вацлав Михальский

Всего лишь за одиннадцать дней до этой трагедии (22 июня 1940 года) маршал Петен подписал перемирие с Германией в пресловутом салон-вагоне в Компьенском лесу. Именно в этом вагоне 11 ноября 1918 года маршал Фош продиктовал условия перемирия повергнутой Германии.

С момента решения кабинета Петена о сепаратном мире с Германией до событий в бухте Мерс-Эль-Кебир не прошло даже двух недель. Все было очень зыбко. Французы и англичане еще воспринимали друг друга союзниками, а не врагами. Но Черчилль отдал приказ… и скрепя сердце английские адмиралы подчинились ему. Современные военные историки утверждают, что никакой необходимости уничтожать французские корабли не было. Решение Черчилля носило декларативно-политический характер: он хотел таким образом дать знать Рузвельту, что Англия намерена воевать до конца, а значит, Америке пора отнестись к этому всерьез и тоже действовать. Сигнал премьер-министра Великобритании был услышан президентом США. Хотя, если посмотреть шире, это всего лишь часть общей картины. В отношениях между Англией и Францией накопилось к тому времени так много недомолвок, путаницы, взаимных обид и просчетов, порой фатальных, что осуждать в данном случае одного лишь Черчилля слишком просто. Например, накануне трагедии в Мерс-Эль-Кебире, нарушив договоренность с англичанами, правительство Петена вернуло Германии 400 пленных немецких летчиков, сбитых в боях за Францию. Таким образом, французы, с точки зрения англичан, укомплектовали обстрелянными пилотами не один десяток эскадрилий люфтваффе, готовых в любую минуту обрушиться на Англию, – подлетное время короче птичьего носа.

Первая ночь в море выдалась с обложным мелким дождичком, мглистая, не ночь, а благодать для быстроходной “Николь”, оба дизеля которой были так отлажены Иваном Павловичем, что яхта спокойно развивала скорость в 15 -17 узлов*. Хотя “Николь” и была дополнительно оборудована парусами, но их не ставили, дабы не создавать лишний риск и ненужные хлопоты.

* У з е л – одна морская миля, 1852 метра в час.

Марии нравилось вести яхту во мгле среди хлябей морских и тьмы небесной, когда за черными стенами рубки все представлялось таким опасным, что казалось, одна лишь тоненькая, мертвенно светящаяся стрелка судового компаса, только она одна и удерживает путеводную нить. “Есть упоение в бою и бездны мрачной на краю…”. Есть. Мария давно знала и ценила это захватывающее и тело и душу состояние надмирного полета.

День был тоже благополучный, с настолько низкой облачностью, что никакой британский самолет не рискнул бы пробить ее и посмотреть, что делается на водной поверхности отряженного под его наблюдение квадрата акватории Средиземного моря. День прошел замечательно. Доктор Франсуа даже сварил берберский кофе и угощал им по очереди Ивана Павловича и Марию.

– Какой же он берберский? – нарочито придирчиво спросила Мария. – Берберский готовят на раскаленном песке. Где песок?

– Ай, Мари, на песка нада придумай! – весело отвечал Франсуа и сделал правой ладонью такой жест у себя над головой, будто хотел описать светящийся нимб. Дескать, воображать надо! Доктор плохо переносил боковую качку, но это его не огорчало. Что такое морская качка по сравнению с занудством Клодин с ее “горячим” или мертвенной пустотой Николь, молчаливой, как кукла? Чепуха. Подумаешь, качка! Главное – скоро Бизерта! Скоро свобода! Да что там скоро, когда он уже сейчас свободен!…

Вторая ночь прошла так же спокойно, как и первая, хотя волнение в море усилилось и пришлось задраить люки.

В короткий час отдыха Марии приснилась китайская ширма с роскошными павлинами, многоцветные хвосты которых были набраны из перламутра самых причудливых оттенков. Эта ширма была у нее перед глазами весь долгий переход из Севастополя в Бизерту – она отделяла ее постель от семьи дяди Паши в его просторнейшей каюте младшего флагмана последней эскадры Российского императорского флота. Приснилась ширма. Приснилась адмиральская каюта, где за круглым столом под белой скатертью ужинали адмирал дядя Паша, маршал Петен, генерал Роммель и она, Мария. Разговор шел по-французски, и Мария переводила сидевшему рядом с ней подтянутому, внимательному Роммелю с французского на немецкий язык. О чем они говорили? Неясно. Смысл как-то выскользнул, едва Мария проснулась от волны, резко ударившей в обшивку. А, наверное, смысл был. Какой же разговор без смысла? Тем более между русским адмиралом, немецким генералом и французским маршалом. Но не об этом подумала Мария, проснувшись, а о том, как близко, как подробно она видела всех троих…

Дядя Паша был в белом парадном адмиральском мундире, хотя и без орденов. От анисовой водки молодое чистое лицо адмирала порозовело, отчего усы и черная бородка-эспаньолка казались еще чернее, а темно-серые глаза заблестели тяжелым горячечным блеском, черные усы встопорщились, лицо разгладилось и стало почти юным. Не влюбиться в такого было просто нельзя!

На маршале Петене не по возрасту отлично сидел двубортный штатский костюм стального цвета в легкую голубоватую полоску, воротник белоснежной рубашки был повязан галстуком красноватого оттенка; коротко стриженные седые волосы и еще не совсем выцветшие светлые глаза с лукавыми искорками делали маршала значительно моложе и, если бы не кожа, отвисающая на старческой шее брыжжами, то он казался бы совсем не старым, а, что называется, мужчиной на ходу.

Генерал Роммель мало изменился с тех пор, как Мария встретила его в Сахаре. Как и тогда, он был одет в желтовато-песочную камуфляжную форму. Взгляд его пристальных умных глаз светился доброжелательностью, а в голосе звучала печаль – особенно когда он сказал, взглянув на нее, Марию, в упор:

“Красивая дикарка…”

Ничьих других слов Мария не запомнила.

Проснувшись, она еще долго смотрела в темноту каюты, слушала гул моторов и хлюпанье опадающей за кормой воды, вспоминала свой яркий сон и думала: “А где же они сейчас, сию минуту? Я болтаюсь в море. А что сейчас делает генерал Роммель? Спит или воюет? А маршал Петен? Наверное, старика мучает бессонница? А адмирал дядя Паша? Он скорее всего бодрствует. В любой из его Америк сейчас день Божий… Эх, если бы вдруг действительно собрались они однажды за ужином, вот был бы у них разговор так разговор! Но это возможно только на том свете…”

Возвращению Марии домой все были рады: и господин Хаджибек, и его жены, и его сыновья. А Фунтик, так тот скулил от счастья и катался у нее в ногах.

Накануне Рождества* позвонил мсье Пиккар и пригласил Марию на конную прогулку. Она согласилась, не раздумывая, правда, не без мысленной усмешки над своим бывшим кавалером: “Не успел муж уехать на фронт, как этот шпак** тут как тут”.

* Речь идет о католическом Рождестве.

** Еще в кадетском корпусе шпаками они называли штатских.

Погода стояла ясная, маленькое зимнее солнце освещало высокое облачное небо ровным неярким светом; пронзительный, холодный и влажный ветер с моря бодрил душу Марии; по атласным крупам лошадей от знобного ветра иногда пробегала дрожь. Конюшню Николь Мария распродала местной знати, а себе оставила только Фридриха Барбароссу и перевела его на постой к лошадям господина Хаджибека.