Золотой лук. Книга первая. Если герой приходит - Генри Лайон Олди

Химеру я тоже вспоминал.

Асоп сдержал обещание. Новый источник забил без видимых причин, на самом удобном месте – за храмом Афродиты Черной, на южной стороне главной площади акрополя. Едва во дворец прибежал запыхавшийся гонец с известием о чуде, дедушка отдал приказ о начале строительства. Двухъярусное сооружение, велел Сизиф. Статуи, мозаика, настенные росписи. Торговые лавки в два ряда. В лавках переднего ряда – кроме пары крайних – вырыть колодцы глубиной в двадцать локтей. Если мало, ройте глубже, пока не достигнете подземных каналов, питающих источник. Там же устройте погреба для хранения вина и прочей снеди, подверженной быстрой порче. Через месяц я желаю присутствовать на торжественном открытии. Все, что не успеете сделать, доделаете потом. Главное, открыть побыстрее – и чтобы красиво мне, поняли?

Строители поняли.

Было красиво и даже быстрее, чем приказал Сизиф.

В храм я не пошел. Зачем? Жертвы принесут без меня. Праздник закончился, да и был ли он, праздник? Остался тут, за колоннами, возле лавки, где торговали копчеными перепелками. Народ потихоньку расходился, я догрызал жирного перепела, измазавшись по уши, и вдруг увидел его.

Ага, этого мужчину.

Приезжий, точно вам говорю. Концы легкого хитона завязаны на левом плече, у нас так не вяжут. Сандалии с плетеной оторочкой. Шляпа из войлока. Знатный человек, хотя по одежде и не скажешь. Оделся в дорогу, неброско и практично. Зато все остальное… На руке золотой браслет. Нет, два. Ишь, позвякивают! Пояс украшен бирюзой. Через руку перекинута хламида из узорчатой ткани. Жарко, вот и снял.

Краем хламиды гость утирал глаза. Плачет? Тень портика спасала от солнца, но мужчина оставался в шляпе. Широкие поля скрывали лицо. Я уверился: точно, плачет. Горе какое? Или перченого съел, вот слезы и хлынули?

– Кто это? – спросили у прилавка.

Интересовался толстый горожанин, по виду пекарь или молочник.

– Эсим из Орхомена, – с охотой откликнулась торговка, обмахивая перепелок веткой оливы. Было видно, что женщина не прочь посудачить. – Советник тамошнего басилея. Берите птичек, вкусные!

Толстый взял перепелку. Расплатился, оторвал крылышко. Сожрал как есть, с костями. Аж захрустело! Утерся платком, повернулся к торговке:

– Соли мало. Скряжничаешь?

– Сколько надо, столько и кладу.

– Ну ладно. А чего этот рыдает?

– Сын у него помер. Горюет, значит.

– Сын? Сам из Орхомена, а сын у нас, что ли, помер? В Эфире?

– У нас, ага.

– Как звали?

– Пиреном звали. Пирен, сын Главка.

– Это какой еще Пирен?!

– А который источник теперь. У всех праздник, а у отца – горе горькое. Вишь, нарочно из Орхомена приехал, чтобы поплакать!

Толстый оторвал перепелке ногу. Взмахнул, будто оружием:

– Ты, старая, думай, что говоришь! Какой он ему сын, твоему Эсиму?! Сама сказала: Пирен, сын Главка…

Я весь подобрался. Еще чуть-чуть, и я кинулся бы на торговку: убивать. Да она хуже Химеры! Если меня что-то и сдерживало, так это рыдания Эсима-орхоменца. Я впервые видел, чтобы мужчина так бесстыдно предавался горю.

– Сама сказала, – торговка взмахнула веткой, отвесила толстому слабый подзатыльник. – Сама и повторю: Пирен, сын Главка. Приемыш, как и все Главкиды. У тебя вот дети есть?

Толстый пожал плечами:

– Ну, есть.

– Они чьи?

– Мои.

– А у Главка приемные. Бесплоден он, Главк. Боги наказали.

– За что?

– За отца. Хотели Сизифа наказать, бесплодием поразить, так он уже к тому времени детей настрогал – прорву! По городкам рассадил, под каждую задницу трон сунул: правят. Рази теперь, не рази, без толку. Вот Главк за отца и отдувается. Нет, решили боги, проклятому Сизифову роду продолжения, нет и не будет!

Толстый хохотал так, что даже подавился.

– Дура! – выдохнул он, утирая лицо. – Ох и дура! Нет роду продолжения? Сама же говоришь, у Сизифа детей – прорва. Главк бесплоден, ну и пусть. Другие нарожают! Это если он бесплоден, конечно.

Молодец толстый! Голова! Уел гадину.

– Про других не знаю, – торговка подбоченилась. – А наш – пустоцвет, это тебе любая баба в Эфире объяснит. Скрывает он, стесняется. Мятежа боится: кому охота под мерином ходить? Вот он жену свою под хороших людей и кладет: уважаемых, плодовитых. А главное, приезжих. Обрюхатил и след простыл! По обоюдному, значит, согласию, для пользы дела.

На меня они не смотрели: торговка и толстый. Что им я? Зато я на них уставился, не отрываясь. Взглядом дырки высверливал. Будь я Зевсом, на месте сплетников давно лежали бы две кучки пепла. А я еще на эти кучки помочился бы.

Хорошо, что я не Зевс!

– Они потом уедут, – заливалась торговка соловьем, – а она законному мужу приемышей в подоле несет. Может, и не боги разгневались, тут спорить не буду. Может, он сам слух и пустил: божья кара! Хитер, весь в отца!

– Где ж тут хитрость, пустомеля?

– А ты умишком пораскинь, да?!

Женщина приплясывала над тушками, блестящими от жира. Казалось, она жрица Аты, богини обмана. Совершает приношение в честь бессмертной лгуньи. Ладно, на Ату я согласен. А вдруг ее богиня – Дика-Правда?!

– Если родился бесплодным – это для вас, кобелей драных, позор. Стал бесплодным – тоже ничего хорошего. А если боги наказали – какой же это позор? Да еще за отца наказали, не за твою вину… Это даже повод для гордости: смотрите, люди добрые, за родителя страдаю! Понял, дурачина?

Толстый почесал птичьей костью в затылке:

– Ну, понял. С тобой спорить, что море решетом черпать! Так говоришь, Эсим из Орхомена…

– Гиппоной! Вот ты где!

Меня схватил за руку наставник Агафокл:

– Мы тебя обыскались! Иди за мной, быстро!

Я и пошел. Шел и оглядывался. Нет, орхоменец тоже убрался, как не бывало. И толстый убрался, мелькнул за колоннадой и исчез. Дома мне влетело, только я молчал и терпел. Я бы что хочешь вытерпел, лишь бы избавиться от проклятого:

«Жену свою под хороших людей кладет: уважаемых, плодовитых. А главное, приезжих. Обрюхатил и след простыл! По обоюдному, значит, согласию, для пользы дела…»

Правда? Ложь?

Если правда, чей я сын? Кто по мне заплачет?!

Ветер шелестел в кронах дубов и лип. Журчал ручей, нежась в илистом русле. Хор птиц славил великого Гелиоса. Белый конь пасся на склоне горы, возле ручья. Время от времени он поднимал голову к небу и тихонько ржал. Не дождавшись ответа, фыркал, бил копытом в землю и вновь принимался щипать траву.