Синагога и улица - Хаим Граде

В глубине двора на своем крылечке сидела слесарева Итка, погруженная в чтение книги. Напротив нее у открытого окна своей квартиры Мойшеле Мунвас тоже читал. В тесной белой блузке, в которой ее грудь казалась еще более высокой и тугой, подогнув под себя обутые в шлепанцы ноги, Итка склонилась над книгой так, что аж шею ломило. Мойшеле был одет в пиджак и рубаху с галстуком, будто собирался куда-то пойти, но его так захватил роман, что он забыл обо всем на свете. Лишь время от времени девица поднимала глаза и ловила взгляд его смотревших исподлобья искрящихся черных глаз. После этого они оба еще глубже погружались в чтение, и только потаенные улыбки просачивались сквозь ресницы на страницы увлекательных книжек.

В то же время старшая сестра Итки стояла у закрытого ставнями окна продуктовой лавки на Еврейской улице. На ней был черный костюм, туфли на высоких каблуках, гладкие рыжеватые волосы были расчесаны на пробор посередине, а два гребня — заткнуты за ушами. Серл так привыкла стоять целыми неделями в магазине, что приходила сюда и в свободные дни, когда магазин закрыт. Сейчас у нее было свидание с медником Йехиэлом-Михлом Генесом. Когда Серл увидела медника, ее бледное лицо порозовело от тихой стыдливой радости.

Йехиэл-Михл Генес — парень с широким лицом и глуповатыми глазами. На нем вечно неглаженые брюки, старомодный жилет, надетый под пиджак, и гамаши с резиновыми ушками. Свежая, по случаю праздника, рубаха измята. Он не умеет толком завязать галстук. Он даже не знает, как носить шляпу — немного набок, с изогнутыми полями и с заломом в виде лодочки посередине. Как молодой человек, старающийся вести себя по-еврейски, он не бреется, а подстригает бороду и усы машинкой, и у него под самым носом и на шее остаются пучки волос. Торчат они и из ушей. Голос у него какой-то помятый и блеющий, как у ягненка. Тем не менее его любят на Еврейской улице, потому что он честный, тихий и хороший ремесленник. Пожилые женщины, приходя к нему посеребрить субботние подсвечники, с удовольствием слушают, как он рассказывает про Эрец-Исроэл. А про себя думают, что если бы у их дочерей был ум, они бы хотели себе в мужья именно такого молодого человека. Однако девушки с Еврейской улицы смотрят на него как на старшего брата. Некоторые даже смеются над ним, говоря, что он старомоден. Одна слесарева Серл очень любит его и готова выйти за него замуж.

Серл не любит бегать по городу, ее не тянет прогуливаться вместе с девушками ее возраста и статуса. То, что отец следит за ней, не вызывает у Серл стремления поступать ему назло, как у Итки. Старшая сестра, разведенная Малка, сердится, что она так уступчива, а мать орет:

— Что ты так трясешься перед отцом?! Если будешь его слушаться, останешься сидеть в девках, пока косы не поседеют. Иди встреться со своим Йехиэлом-Михлом!

В этом вопросе она слушается мать, а не отца и встречается с медником по субботам или днем в праздники.

— Я сегодня в Городской синагоге слышал, как поминали праведного прозелита, святого мученика Аврома бен Аврома. Сегодня, во второй день Швуэс, — его йорцайт, — рассказывает Йехиэл-Михл и спрашивает Серл, видела ли она на Старом виленском кладбище дерево, растущее на могиле праведного прозелита. То был граф Потоцкий, которого сто с лишним лет назад сожгли на костре за то, что он перешел в иудаизм[96].

Да, ответила Серл, она видела это дерево. Оно похоже на человека — голова, две руки. Но ей интересно, ест ли Йехиэл-Михл и в праздник у той же хозяйки, у которой ест всю неделю домашние обеды, или идет в кошерный ресторан. Он же захотел узнать, большая ли выручка была у нее в лавке в канун Швуэс. Девушка спросила его уже с обидой, почему он молится в миньяне «Тиферес бохурим», а не в синагоге Лейбы-Лейзера. Йехиэл-Михл понял, что Серл имела в виду, что, если бы он молился в синагоге Лейбы-Лейзера, то мог бы понравиться ее отцу. Он оправдывался тем, что в «Тиферес бохурим» веселее. Там молитвы поют вместе, ребе толкует гафтору[97] на современный манер, а когда вызывают к Торе жениха, то все радуются, как родные братья.

— Кроме того, я не хочу обманывать твоего отца, — сказал медник, глядя вниз, на свои тяжелые башмаки. — Я согласен с ребятами из «Тиферес бохурим», что надо ехать в Эрец-Исроэл уже сейчас и не ждать, пока придет Мессия, как считает твой отец.

Однако молодой человек сразу же испугался себя самого, как будто вдруг обнаружил, что у него есть колдовские силы и что своими речами он вызвал со двора Лейбы-Лейзера слесаря. Реб Хизкия пробудился от полуденной дремы со щелчком в мозгу: где дочери? Итку он встретил на крыльце с книжкой, наверняка абсолютно неподобающей. Но в ту минуту у него было беспокойство посильнее: сердце подсказывало ему, что Серл снова стоит с медником на улице. Он спешно пошел туда без верхней одежды, только в брюках на подтяжках, придерживая рукой ермолку, чтобы та не слетела с затылка.

— Какая наглость! Иди домой! — хватает старик Серл за руку и кричит меднику: — Моя дочь не выйдет за тебя! Я тебе не доверяю. Нельзя доверять старому холостяку, который живет в городе.

Серл позволяет отцу тащить себя во двор, а Йехиэл-Михл идет за ними, нелепо расставляя ноги, растопырив руки и выпучив глаза. У него не хватает мужества сопротивляться, но сердце не позволяет ему отступить. Он тащится за ними и бормочет что-то, чего никто не может понять. Серл уже мечтает как можно быстрее оказаться дома. Однако с крыльца ей навстречу бросается мать в подвернувшихся плоских домашних тапочках и без платка на голове. Злата хватает Серл за свободную руку и тащит ее назад с криком:

— Что ты слушаешься этого старого сумасшедшего?! Разговаривай и гуляй с кем хочешь!

Серл умоляет обоих:

— Оставьте меня!

Но отец за одну руку тянет дочь домой, а мать за другую — назад, на улицу.

Из окон высовываются головы, выходят во двор соседи, образуя кружок. Женщины и мужчины взволнованно говорят, что слесарь — дикий человек и что его жена — сумасшедшая. Неужели их совсем не волнует, что они выставляют на смех свою дочь? Серл тоже невозможно понять. Она уже не такая маленькая девочка, а главная продавщица в лавке и все же позволяет тащить себя за руку, как ребенка.

На пороге своей квартиры стоял аскет реб Йоэл и смотрел на происходящее большими глазами. Мойшеле Мунвас снова вышел на улицу и подошел к крыльцу слесаревой Итки. Он указал рукой на медника и скривился с отвращением:

— Не парень, а осел! Если бы я даже знал, что гибну, я бы не позволил так унижать мою невесту.

Итка ничего не ответила. Ее грудь вздымалась, а глаза гневно блестели, когда она смотрела на родителей и сестру. Наконец Серл вырвалась и вбежала в дом. Итка вошла вслед за ней. Слесарь с женой вошли в дом последними, как старые черные птицы с растопыренными крыльями, летящие вслед за своими птенцами в гнездо. Сразу же после этого соседи услыхали из квартиры слесаря крики, плач, ругань.