Слишком личное - Наталья Костина

Нарядный вокзал большого города встретил ее в этот раз не товарным двором с чередой теплушек, а вполне комфортабельной комнатой ожидания, предоставляемой в пользование только гостям определенного ранга. Полосатые мягкие диваны спального купе, в котором она ехала в Москву, были также полностью в ее единоличном распоряжении. Аристарх Сергеевич находился совсем рядом, за стенкой. Он также занимал отдельное купе. Невиданная роскошь поездки совершенно пленила ее: пышный букет роз, который перед посадкой в поезд преподнес ей Липчанский, был тут же водворен в вазу и поставлен на столик. Крепкий чай в серебряных подстаканниках, приносимый по первому требованию услужливой проводницей, ничуть не напоминал тот кипяток в мятой алюминиевой кружке, который она пила, путешествуя по железной дороге в первый раз; предупредительность обслуживающего персонала в вагоне-ресторане, куда она рука об руку со своим избранником отправилась вначале обедать, а затем и ужинать; кружевные занавески на окнах вагонов, сияние мельхиоровых приборов и хрустальных фужеров… Мир, в который она робко вступала, когда вагон, мягко покачиваясь, нес ее в столицу, для кого-то был привычен и даже пошл, ей же, неискушенной и не знающей других удобств, превышающих минимальные, этот мир казался какой-то волшебной сказкой.

По приезде в столицу Аристарх Сергеевич не отвез ее к себе домой, как она предполагала, а поселил в ведомственной гостинице. В номер люкс, который она занимала, по очереди являлись то портнихи с журналами мод, то секретари и референты ее высокопоставленного жениха, желающие показать гостье столицу, передать билеты в театр или сопроводить ее на Выставку достижений народного хозяйства. С интересом и все возрастающим любопытством она осматривала архитектурные и культурные памятники и дивилась огромности Москвы. Метро показалось ей каким-то невиданным дворцом, и странно было то, что, кроме нее самой и каких-то смешных людей в полосатых, напоминающих больничные, халатах, никто не стоял на мраморных станциях, приоткрывши рот. Москвичи деловито перемещались как под землей, так и поверху, улицы буквально кишели людьми и дорогими автомобилями.

Аристарх Сергеевич навещал ее ежедневно, неизменно с цветами, и сам лично провожал то к маникюрше, которой она с робостью впервые протянула свои руки с изящными длинными пальцами, то к парикмахерше, то на многочисленные примерки. Для будущей жены Аристарха Сергеевича шился целый гардероб: платья, блузки, костюмы, пальто и плащи… В том обществе, в которое ей вскоре предстояло вступить, все – от еды и до панталон – было такого высочайшего качества, о котором она раньше даже не подозревала. И ее собственную жизнь подгоняли под это качество, меняя не только одежду, но и привычки, манеры, речь. Специально приставленная к ней женщина терпеливо обучала Арину, как правильно пользоваться ножом и вилкой, как садиться и как вставать, как проходить на свое место в театральном зале…

Новый паспорт, который она получила на руки после того, как они с Аристархом Сергеевичем тихо, почти без свидетелей расписались в одном из московских загсов, был выдан ей завитой, дежурно улыбающейся теткой с кумачовой лентой поверх монументального бюста. Кроме имеющейся фиолетовой печати о браке прямо на первой странице новенького документа, рядом с ее фотографией, каллиграфическим почерком черной тушью значилось и ее новое имя: Ариадна Казимировна. По мужу она теперь была Липчанская.

* * *

Тринадцатого марта 1940 года Политбюро Коммунистической партии приняло постановление «О военной переподготовке, переаттестации работников партийных комитетов и порядке их мобилизации в РККА». Это постановление было совершенно секретным и понятным только узкому кругу посвященных лиц, в который входил и Липчанский. За год Аристарх Сергеевич прошел учебу, и ему было присвоено звание майора. Обладая развитой интуицией, новоиспеченный майор Липчанский понимал, что большая война уже не за горами. И 22 июня 1941 года не застало его врасплох. Почти все годы, пока шла эта жестокая, грязная и изматывающая силы целых народов война, он находился при штабе дивизии и демобилизовался в звании, соответствующем генеральскому.

Безжалостное время вообще щадило его: он счастливо пережил тотальные партийные чистки, и то, что он уцелел в мясорубке тридцать седьмого года, можно было назвать не иначе, как чудом. Но чудеса чудесам рознь: одни случаются по воле Провидения или же высших сил, а другие подвластны воле человека. Постоянно переходя с места на место, теряясь в огромных списках партийной номенклатуры, Липчанский не рвался вперед, предпочитая быть несколько позади тех, которые получали либо двадцать пять лет лагерей, либо десять лет без права переписки, что означало пулю в затылок в одном из глухих подвалов НКВД. Только благодаря такому полукочевому образу жизни за ним не приехала среди ночи машина с надписью «Хлеб», внутри которой не было никаких хлебобулочных изделий – только стальной пол и стальные же стены – и в которой перевозили арестованных. Однако даже такое необыкновенное везение должно было рано или поздно закончиться. Оставались буквально считаные недели, и его бы взяли, но он очень вовремя уехал из Москвы, куда вернулся совсем недавно, завершив за два года почти полный круг переездов. Его должность, связанная с ревизиями, предполагала постоянные перемещения из города в город, из области в область, и он пользовался этим преимуществом, которое ему лично вовсе не казалось сомнительным. Те из его коллег, которые предпочитали осесть, обрасти жирком, квартирами, дачами, солидным имуществом и которых держали, словно на привязи, жены, в свою очередь сами держащиеся за столичный комфорт, – почти все они сгинули, и их кости и кости их выхоленных жен поглотила ненасытная вечная мерзлота лагерей.

На периферии, где было не так горячо и где имелась возможность на какое-то время перевести дыхание, он чувствовал себя свободнее, чем в столице. Здесь было не так страшно, поэтому он инстинктивно передвигался все глубже и глубже, пока не добрался до теплого Ташкента, где провел почти два года. Но и здесь, тяготясь вынужденной остановкой, он чувствовал, что засиделся. Несмотря на то что Липчанский никогда не рвался вперед, не выгрызал у судьбы наград и должностей, не топил товарищей, он все более и более становился на виду. И это выдвижение стало чрезвычайно опасным. Очень скоро и за ним могли прийти… В углу передней его скромного ташкентского жилища постоянно стоял маленький чемоданчик со сменой чистого белья и небольшим набором предметов первой необходимости. Однако Аристарх Сергеевич все-таки больше надеялся на свою счастливую звезду. И она его не подвела.

Время перемалывало своими огромными жерновами тех, кто стоял выше его, рядом с ним и даже находился ниже. Люди, еще вчера ходившие на работу, смеявшиеся, покупавшие на день рождения торт в соседнем магазине, в одночасье бесследно исчезали – с женами, детьми и даже второстепенными родственниками. Исчезали, не оставляя после себя никаких примет своего существования, как будто и не было никогда на свете этих людей. Но на любой мельнице всегда найдется зернышко, пережившее хозяина. Липчанский, все-таки покинув насиженный Ташкент, снова жил, работал и строил свою карьеру. Продвигался он осторожно, зигзагами, по чуть-чуть, понемногу, боясь сделать лишнее или неловкое движение.