Из блокнота в винных пятнах (сборник) - Чарльз Буковски

Из рохли я в одночасье превратился в сверхчеловека, а потом мне стало неинтересно. Спорт – такой же идиотизм, как что угодно, может, даже больше.

Возле бульваров Ла-Сьенега и Западный Эдамз я нашел маленькую библиотеку. В ней без всяких наставлений начал отыскивать книжки. Хорошую я находил так: открывал и глядел на очертания шрифта на странице. Если они хорошо смотрелись, я читал абзац. Если абзац читался хорошо, я читал всю книгу. Так я нашел Д. Х. Лоренса, Томаса Вулфа, Тургенева – нет, постойте, Вулф появился чуть позднее, в большой центральной библиотеке, – но в маленькой я еще нашел старину Аптона Синклера, Синклера Льюиса, Горького и могучего Федора Михайловича Достоевского. Их всех, еще задолго до того, как мне кто-то сообщил, что они не просто заурядное говно, которым забиты библиотеки. С тех пор, конечно, для меня выдержали только Достоевский и некоторые рассказы Тургенева.

Ну, если вы по-прежнему со мной, я оставил своих милых мамочку и папочку и переехал на угол Третьей и Флауэр, где жил наудачу – а удачу тогда мне приносила способность выигрывать в питейных состязаниях, да и в кости везло. Кроме того, удавалось выставить кого-нибудь на десятку за раз.

С угла Третьей и Флауэр меня выселил старик, владевший этим местом. Подошел ко мне близко и сказал:

– Сынок, ты мой дом курочишь. – У него воняло изо рта. И крысы к тому же. – Ты мне весь дом курочишь, людям спать по ночам не даешь. У нас тут много хороших стариков живет, им охота отдыхать. Придется попросить тя на выход.

Бля. Хорошие старики – известное дело. У них только два пути – к Богу или к выпивке. И жаловались те, кто залипал на Боге.

Я нашел себе жилье на Темпл-стрит, которая тогда была филиппинским районом, пил по-тяжелой, мне продолжало везти в игре. Моя комната вновь стала притоном для игроков, но хозяйка там была крутая, казалось, вообще не возражала, у нее внизу была часть бара в собственности, и я сильно подозреваю, она ко мне и подсылала некоторых игроков. За игрой я пил, а оттого и не напрягался, поэтому мне и дальше везло. План у меня всегда бывал таков: в какой-то момент в игре каждый вечер начинаю выигрывать, а когда набирается требуемая сумма, начинаю мотыляться по комнате, будто очень пьяный и злой.

– Ладно, все пошли вон! Бога ради, вам что, ночевать негде, ребята? – Потом заковыристо матерился и шарахал полным стаканом виски об стену, говоря им при этом: – Пошли все вон, я сказал!

Они по одному тянулись за дверь.

– Следующая игра завтра в шесть вечера. Не опаздывайте.

Они уходили. Я же по-прежнему был крутой. Или умел блефовать. Не знаю.

Все шло лучше и лучше, пока однажды вечером я не подрался с парнем, которого считал своим другом. Он служил в морской пехоте, но, несмотря на это, у него были хорошие мозги, пил он почти наравне со мной, только у него имелась склонность к Томасу Вулфу и Тедди Драйзеру. Беда была в том, что Вулф был хороший человек, но писать не умел, а Драйзер – человек интеллигентный, но писать не умел вообще.

Однажды ночью, когда игроки разошлись, он сел с виски и попытался об этом поговорить. Кроме того, я ему сказал, что Фолкнер играет в детские игры. Чехов – нет, он сам игрушка уютных масс. Стейнбек – техник. Хемингуэй – только наполовину. Ему же они все нравились. Дурень чертов. Потом я сказал, что Шервуд Эндерсон может всю эту проклятую шайку на письме переплюнуть. Тут и началось.

То была добрая драка. Наконец-то все зеркала и редкую в комнате мебель раскатало в блин.

Можете вообразить драку из-за смысла литературы, а не из-за какой-нибудь никчемной мандешки? Мы были чокнутые, как и все остальные.

Не знаю, кто победил в драке. Вероятно, он. Но когда я пришел в себя наутро и огляделся, то понял, что за ремонт мне одному платить будет нечестно. Я собрал все свои деньги, вышел, доехал на автобусе до Нового Орлеана.

Французский квартал я презрел как подделку и поселился к западу от Канальной, спал с крысами. Как-то вдруг я решил стать писателем. Начал сочинять рассказы, печатал их от руки чернилами и рассылал в «Харперз», «Атлантик» или «Нью-Йоркер». Когда они возвращались, я их рвал.

Я писал от шести до десяти рассказов в неделю, пил вино и просиживал в дешевых барах.

Переезжал из города в город, приходилось подолгу и скучно горбатиться на грошовых работах – Хьюстон, Лос-Анджелес, Сент-Луис, дважды Фриско, Нью-Йорк, Майами-Бич, Саванна, Атланта, Форт-Уорт, Даллас, Канзас-Сити и, вероятно, какие-то я забыл.

Я работал на бойнях, в бригадах рельсоукладчиков, экспедитором, приемщиком. Я даже работал на Американский Красный Крест (браво!), был нарядчиком в библиотечном коллекторе. А кроме того – пьянью на побегушках на последнем табурете у барной стойки в Филли на Фэйрмаунт-авеню, гонял за сэндвичами для больших пацанов. Пиво или виски на чай, обычно пиво.

Я познакомился с бомжами «консервированного жара», «стерно». В них лучшим, помимо кошмарной вони изо рта, был их неточный базар, где время от времени можно отыскать драгоценность. Но я решил с ними не связываться.

Я стал просто еще одним алкашом, подумывал о самоубийстве, сидел целыми днями в комнатушках с опущенными жалюзи, не понимал, что происходит снаружи и что с ним не так, – и не знал, отец ли мой тут виноват, я или они.

Я был против войны в то время, когда все были за. Хорошую войну от плохой отличить я не мог – и до сих пор не могу. Я был хиппи, когда хиппи еще не существовало; я был бит еще до битников.

Я был маршем протеста, сам по себе.

Сидел в каком-то Подполье, как слепой крот, а вот других кротов вокруг и в помине не было.

Потому-то я и не мог потом подправить прицел, найти во всем этом какой-то смысл. Я все это уже делал. И когда Тим Лири посоветовал «отпадать» через двадцать пять лет после того, как я уже отпал, в восторг меня это никак не могло привести. Большой «отпад» Лири значил просто потерю профессорского места где-то (в Гарварде?).

Я был Подпольем, когда не было никакого Подполья. Я был молодым козлом. С шести футов и 215 фунтов доброй молодой мускулатуры я дошел до 139 фунтов костей. Меня сажали в тюрьму, в одну камеру с Кортни Тейлором, великим жуликом, а после – Врагом Общества Номер Один. За бродяжничество, конечно. Меня, не его.

А откинувшись, я вернулся в Филли, снова вписался в меблирашки, и меня опять оттуда вышибали раз в неделю.

Бредя по улице в девять утра, я слушал, как со своих качалок на крылечках шипят старухи:

– Видите этого молодого человека? Уже пьяный! Я его из своего дома выгнала! Господи помилуй, я так рада, что от него избавилась!

Вот старушенции, мужья-то у них давно померли – переработались, чтоб только у них кружевные панталончики не заканчивались. Эти старушенции больше не смотрелись в кружевных панталончиках, а во всем этом я был у них виноват, потому что голова моя и душа не гнулись над каким-нибудь недоразвитым сверлильным станком.