Из блокнота в винных пятнах (сборник) - Чарльз Буковски

Психиатра звали Полом, если это важно.

Я сидел с Марксом и его женой – Лоррейн – и пил пиво, а тут вошел Пол с хайболлом. Не знаю, откуда он пришел. У него дома по всему склону разбросаны. Там за дверью к северу 4 ванных с 4 ваннами и 4 туалета. Выглядело просто, что из 4 ванных с 4 ваннами и 4 туалетов явился Пол с коктейлем в руке. Маркс нас познакомил. Между Марксом и Полом сквозила безмолвная враждебность, потому что Маркс разрешил каким-то индейцам помыться в одной или нескольких ваннах. Полу индейцы не нравились.

– Слышьте, Пол, – сказал я, посасывая пиво, – скажите мне кой-чего?

– Что?

– Я чокнутый?

– Это вам будет стоить.

– Да ладно. Я и так знаю.

Затем, похоже, из ванных вышла Мона. На руках она держала мальчика от прежнего брака, мальчику года 3 или 4. Оба они плакали. Меня представили Моне и мальчику. Потому они куда-то ушли. Потом и Пол со своим стаканом для коктейлей вроде бы куда-то ушел.

– У Пола дома они проводят поэтические чтения, – сказал Маркс. – Каждое воскресенье. Я видел первое в прошлое. Он их всех выстраивает по одному у себя перед дверью. Потом одного за другим впускает и усаживает, после чего первым делом читает свое. У него по всему дому эти бутылки расставлены, у всех языки наружу, так выпить хочется, а он никому не начисляет. Что ты скажешь про такого сукина сына?

– Ну, значит, – сказал я, – давай не будем слишком спешить. Под всей этой мурой Пол еще может оказаться очень прекрасным человеком.

Маркс воззрился на меня и не ответил. Лоррейн просто расхохоталась. Я вышел, взял себе еще пива, открыл его.

– Нет, нет, понимаешь, – сказал я, – может, дело в его деньгах. Такие деньжищи вызывают эдакий запор; там вся его доброта заперта, наружу выбраться не может, понимаешь? А вот если б он избавился от какой-то части своих денег, ему бы получшело, он бы человечнее стал. Может, и всем бы лучше стало…

– А как же индейцы? – спросила Лоррейн.

– Им тоже дадим.

– Нет, в смысле, я сказала Полу, что и дальше буду их сюда впускать, чтоб они мылись. И гадить тоже могут.

– Конечно, могут.

– Еще мне нравится разговаривать с индейцами. Мне индейцы нравятся. А Пол говорит – не хочет, чтоб они тут бродили.

– Сколько индейцев приходит сюда каждый день мыться?

– О, человек 8 или 9. Их скво тоже приходят.

– А молоденькие скво среди них есть?

– Нет.

– Ну, давай не будем слишком морочиться индейцами…

На следующий вечер пришла Констанс, бывшая. У нее в руке был стакан для коктейлей, и она немного удолбалась. Она по-прежнему жила в одном из домов Пола. Иными словами, у Пола было 2 жены. Может, больше. Она подсела ко мне, и я почувствовал рядом ее ляжку. Ей было года 23, и выглядела она чертовски лучше Моны. Говорила со смешанным франко-германским акцентом.

– Я только что с вечеринки, – сказала она. – Все наскучили мне до смерти. Маленькие как-кашки, туфта, просто выше моих сил!

Затем Констанс повернулась ко мне.

– Хенри Чинаски, вы просто в точности как то, о чем пишете!

– Лапуся, я не настолько плохо пишу!

Она рассмеялась, и я ее поцеловал.

– Вы очень красивая дама, – сообщил я ей. – Вы из тех шикарных сучек, без обладания какими я в могилу сойду. Такой провал между нами, образовательный, общественный, культурный, вся эта параша – вроде возраста. Грустно.

– Я могла бы стать вашей внучкой, – сказала она.

Я снова ее поцеловал, руками обхватив ее бедра.

– Мне внучки не нужны, – сказал я.

– У меня есть кое-что выпить, – сказала она.

– К черту этих людей, – сказал я. – Пойдемте к вам.

– От-чень хорошо, – сказала она.

Я встал и пошел за ней…

Мы сидели на кухне и пили. На Констанс было такое, ну, как его назвать? …из таких зеленых крестьянских платьев… ожерелье из белого жемчуга, которое всё наматывается и наматывается, и бедра у нее смыкались правильно, и жопа в нужном месте выступала, и груди торчали в нужном месте, и глаза у нее зеленые, а сама она блондинка и танцевала под музыку, что неслась из интеркома, – классическая музыка, – а я сидел и пил, а она танцевала, кружилась со стаканом в руке, и я встал, схватил ее и сказал:

– Господи боже, господи боже, Я БОЛЬШЕ НЕ ВЫНЕСУ! – Поцеловал ее и всю общупал. Наши языки встретились. Эти ее зеленые глаза не закрылись, смотрели прямо в мои. Она отстранилась.

– ПОГОДИТ-ТЕ! Сейчас вернусь.

Я сел и выпил еще.

Потом услышал ее голос:

– Я тут!

Я зашел в другую комнату, и там была Констанс, голая, растянулась на кожаном диване, глаза закрыты. Горел весь свет, отчего все было только лучше. Она была молочно-белой и вся там, только волоски на манде скорее отсвечивали красно-золотым, а не тем светлым, какой на голове. Я принялся за ее груди, и соски отвердели мгновенно. Сунул руку ей между ног и пролез внутрь пальцем. Я целовал ее по всему горлу и ушам, а когда уже проскальзывал – нашел ее рот. Я знал, что наконец-то мне все удастся. Это было хорошо, и она мне отвечала, елозила, как змея. Наконец-то ко мне вернулось мужское достоинство. Я собирался забить гол. Столько промашек… так много их… в 50-то лет… поневоле засомневаешься. И в конце концов, что есть мужчина, если он не может? Что все стихи его значат? Способность ввинтить прелестной женщине – вот величайшее Искусство Мужчины. А все остальное – фольга. Бессмертие – способность ебстись до самой смерти…

А потом, дрюча ее, я поднял голову. На стене прямо напротив моего взгляда висел серебряный Христос в натуральную величину, прибитый к серебряному кресту в такую же натуральную величину. Глаза Его, похоже, были открыты, и Он за мной наблюдал.

Один такт я пропустил.

– Вас? – спросила она.

Это же просто что-то изготовленное, подумал я, просто серебряная фигня висит на стене. Вот и все, просто серебряная фигня. Да ты и не верующий.

Глаза Его, казалось, расширяются, пульсируют. Эти гвозди, колючки эти. Бедный Парняга, они Его убили, теперь Он просто кусок серебра на стене, смотрит, смотрит…

Писька моя обмякла, и я ее вынул.

– Штот-такое? Штот-такое?

Я оделся.

– Я пошел!

Вышел я через заднюю дверь. Она за мной защелкнулась. Иисусе Христе! Там дождь! Невероятный прорыв воды. Из тех дождей, про которые знаешь – много часов не перестанут. Ледяной притом! Я добежал до жилья Маркса, оно рядом стояло, и забарабанил в дверь. Бил и бил и бил. Они не отвечали. Я снова добежал до Констанс и снова бил и бил и бил.