Тяжелый свет Куртейна. Зеленый. Том 2 - Макс Фрай

Сайрус счастлив, как редко бывал при жизни – ну, потому что для счастья, как, к примеру, для пения нужен особый талант, а ему не досталось. Но вот прямо сейчас он, пожалуй, все-таки счастлив, потому что остро, пронзительно, безоговорочно есть: его ноги промокли в море, руками он обнимает очень теплую безымянную женщину-тень, которая влюблена в него по уши, и это отдельное удовольствие – мертвые чувствуют направленную на них любовь. В этом смысле Сайрус отлично устроился, его многие любят. Но так сильно, как эта незваная тень, все-таки очень редко. Мертвых трудно по-настоящему страстно любить.

Впрочем, с каждым шагом ее влюбленность слабнет, как свет фонаря, когда потихоньку прикручивают фитиль. Не потому, что Сайрус становится менее привлекательным, просто такой порядок: сперва у незваной тени исчезает имя, потом голос, потом способность любить. Только тепло остается до последнего вздоха. Даже, кажется, дольше, на целый миг.

– Я не могу, – говорит Сайрусу безымянная женщина. – Очень устала. Остановись, пожалуйста. Мне надо сесть… надо лечь.

Сайрус почти не слышит, что она говорит. Вернее, не слышал бы, если бы не умел ощущать незваные тени, как смотрит их сны, изнутри их самих. Он останавливается и бережно укладывает на песок – уже не женщину, облако, паутину, то, чего больше нет.

– Я превращаюсь, – бормочет она, – это я так превращаюсь? Не умираю? Я же не умираю, да?

– Ты живешь, – говорит ей Сайрус. – И превращаешься. Превращаешься и живешь. Сейчас можно придумать, кем ты станешь, когда превратишься. Какая у тебя тогда будет жизнь. Как придумаешь, так и будет – такой уж сейчас волшебный момент. Чего ты хотела больше всего на свете?

– Похудеть на пять килограммов, – простодушно признается она.

Сайрус редко бывает растерян, но сейчас, пожалуй, все-таки да. Что на такое ответишь? «Конечно, ты похудеешь, все волшебные феи в нашей стране первым делом худеют на пять килограммов»? Полная ерунда.

Но Тереза-Алисия-Двойра-Алена, безымянная женщина, облако, паутина, угасающее живое тепло, не ждет ответа. Она больше не видит Сайруса, даже не помнит о нем, зато наконец вспоминает свою вторую, настоящую жизнь, которая в детстве ей часто снилась, а потом перестала сниться, забылась, ушла из памяти, но на самом деле никуда не ушла. И говорит – не Сайрусу, которого для нее больше нет, не беззвездному небу над морем, не морю, даже не вечности, а наконец-то себе:

– Синий лес. Там живут лесные духи и просто звери. Я с ними дружила, они приходили со мной говорить. А мой дом был – мельница. Или карусель. Я была красивая, с длинными косами. И веселая, и умела летать. Я забыла, а сейчас вспомнила. Я хочу превратиться в себя, туда…

Все, – понимает Сайрус. – Вот теперь все. Ушла. Причем в охрененное место. Я там, считай, почти побывал.

Был бы живой, заплакал бы сейчас от нежности и ликования. Девчонка вроде бы дура дурой, а отлично ушла.

От избытка чувств и полной невозможности их почувствовать Сайрус заходит в море почти целиком, по горло, так живые в момент торжества открывают игристые вина – специально небрежно, неаккуратно, чтобы пробка с грохотом вылетела, чтобы пенилось и текло. Волны тоже пенятся и текут, Сайрус чувствует себя по-настоящему мокрым – весь, целиком. А когда острота ощущений проходит, выбирается обратно на берег и, пошатываясь, как пьяный, бредет. И ругается вслух тоже как пьяный; собственно Сайрус и правда пьян.

– Хрен вам, суки, «сознание исчезает»! Хрен вам, умники, «небытие»! Хрен вам «так крепко все выходы заперты, что никто из умерших не уйдет». Вот отлично уходят же люди; с Другой Стороны, но люди же! А мы, дураки, здесь сидим. Зря сидим!

Состав и пропорции:

мескаль «Mezcal Vida» – 45 мл;

ликер «Зеленый Шартрез» – 15 мл;

свежий сок сельдерея – 30 мл;

свежий сок лайма – 20 мл;

сироп «Serrano chili» – 20 мл;

капля апельсинового биттера; лед.

Смешать все ингредиенты в шейкере, встряхнуть и процедить в коктейльный бокал, наполненный колотым льдом. Украсить мятой.

Почти закончил «Практику приближения к невозможному», первую из нового цикла про современное искусство Другой Стороны. Начал ее в феврале, не то что едва освоившись в своем нынешнем положении, а еще даже толком не осознав, что происходящее с ним – не сон; писал легко, как дышал, между делом, вернее, между множеством дел, не по обязанности, а потому, что очень хотелось. На эту тему ему сейчас было проще бесконечно говорить, чем молчать.

Относился к этой книге не как к серьезной работе, а как к роскоши, удовольствию, которое великодушно позволил себе в награду за остальные труды. И примерно полгода она действительно была сплошным удовольствием, одним из самых больших. Однако к финалу он выдохся – на самом деле, вполне предсказуемо, потому что в последней главе, по идее, всегда надо свести концы с концами, подвести хоть сколько-нибудь внятный итог. Но для итогов и выводов Эдо был слишком честным исследователем. Можно, конечно, притянуть за уши какие-то условно глубокомысленные заключения, дурное дело нехитрое, но как раз эту ловкость он больше всего не любил в своих старых, в прежней жизни, до Другой Стороны написаных книгах и не хотел повторять ни за что.

Свои устные лекции он часто заканчивал фразой: «По правде сказать, я пока еще ни черта в этой теме не понимаю, а вы – тем более, зато нам с вами теперь стало еще интересней жить», – и публика весело аплодировала, приняв его чистосердечное признание за шутку. Но в письменном виде эта простодушная честность выглядела совершенно ужасно, он проверял. Приходилось мучительно придумывать, как сказать то же самое другими словами. Чтобы итоговое заключение выглядело взвешенным экспертным мнением, а по сути осталось честным признанием: «я не знаю», – но не унылым «не знаю» невежды, а вдохновенным «не знаю» ученого, устремленным в неизвестность, где может быть абсолютно все.

Иногда, задолбавшись, думал: господи, да кому это надо? Варианты ответов: «всему человечеству», «студентам-искусствоведам», «паре тысяч восторженных дилетантов», «издателю», «призракам мертвых художников», «голосам в моей голове», «демонам из других измерений», «лично мне», «никому», выберите и отметьте правильный. На этом месте звучит сочувственный сатанинский хохот, ему эхом вторит злорадный ангельский смех.

Но работа все равно продвигалась, просто потому что другого выхода не было: он назначил себе дэдлайн. Всегда так делал, и это отлично действовало – при условии, что сроки устанавливал не кто-то, а он сам. Кого угодно можно послать подальше и поступить по-своему, но от себя никуда не денешься, с собой еще жить и жить.

Еще в начале октября он купил билет в Барселону на девятнадцатое декабря и тогда же решил, назначить эту дату дэдлайном. До отъезда книгу надо закончить, точка. Не успею, значит не полечу никуда. В подобных вопросах он всегда обращался с собой сурово: решил – умри, или сделай. А то бы, пожалуй, до сих пор ни разу не закончил бы ни черта.