Алексей Михайлович - Игорь Андреев

…То, что Борис Иванович не особенно стремился приобщить своего воспитанника к государственной деятельности, вовсе не значит, что Алексей Михайлович совсем не принимал участия в делах. Мы видим его там, где присутствие государя необходимо и обязательно. Тишайший принимал и отпускал послов, устраивал «столы», шел с молениями по святым местам, иногда появлялся на заседаниях думы. Для молодого царя вся эта суета пока что заменяла само правление. Нужно было время, а главное, основательная встряска, даже потрясение, чтобы понять эфемерность подобного положения дел.

Морозов не испытывал нехватки в панегиристах. Охотников пропеть дифирамбы временщику хватало. «Болярин честен, и смотритель крайний» — так назвал один из них царского воспитателя[80]. Борис Иванович и вправду рьяно смотрел за делами. Был он и «честен», если иметь в виду «отеческую честь» Морозова, человека родовитого и знатного. Но едва речь заходит о прозаической честности, как приходится в лучшем случае пожимать плечами. И дело не только в неуемной тяге боярина к стяжательству, о чем разговор ниже. Борис Иванович был нечестен и к своему воспитаннику. Во всяком случае, он легко покривил душой и пожертвовал счастьем юного царя Алексея, когда под угрозой оказалось его собственное благополучие.

Русский Мазарини не особенно полагался на такие чувства, как благодарность и привязанность. Это приятно, возвышенно, но слишком зыбко. Придворная философия диктовала иные исходные данные для строительства благополучия — выгода, сила, обман. Это вполне совпадало с миропониманием боярина, который измерял окружающих на свой лад и по собственной своекорыстной мерке. Привязанность привязанностью, но по мере взросления Алексея Михайловича Морозов предпочел строить взаимоотношения на основаниях более прочных, не подверженных эрозии времени. Такими отношениями могли быть прежде всего отношения родственные, особенно важные, поскольку именно они лучше всего могли держать удары интригующих родственников.

Словом, пора было думать о царской женитьбе.

О намерении семнадцатилетнего царя сочетаться браком было объявлено в 1647 году. По-видимому, инициатива исходила от противников «дядьки» царя, которые таким образом надеялись подорвать позиции временщика. По обычаю были собраны лучшие невесты, из которых отобрали шесть «кандидаток» в царицы. Царь вручил платок и кольцо дворянской дочери Афимье Всеволожской, по свидетельству современников, красавице необыкновенной. Всеволожская тотчас была наречена царевной и взята в палаты сестер царя.

Насколько дворец был опасен для царских невест, мы уже знаем из истории Марии Хлоповой. Все повторилось и на этот раз, с той только разницей, что Хлопова тогда не устроила Салтыковых, а Всеволожская — Морозова.

Существуют неясные известия, что избранница царя была как-то связана с Я. К. Черкасским и его родственником, князем С. В. Прозоровским[81]. Угроза для Бориса Ивановича явная, особенно если вспомнить, что выбор племянника с большим жаром поддерживал и С. Л. Стрешнев. К тому же Борис Иванович столкнулся с родными нареченной царевны, которые повели себя неожиданно вызывающе. Трудно предположить, что Всеволожские были столь ограничены, чтобы бросить вызов могущественному временщику, не ощущая поддержки со стороны противников Морозова. Естественно, что Борис Иванович сделал все, чтобы избавиться от опасных соперников. Говорили, будто именно по его наущению прислуга в канун венчания перетянула Афимье волосы, отчего та упала в обморок[82]. Пошли разговоры о «порче» невесты, ее непригодности к «государевой радости». Нареченную царевну свезли сначала из царицыных теремов на московское подворье, а потом и того дальше, со всей семьей в ссылку — в далекую и завьюженную Тюмень.

Алексей Михайлович, не в пример своему отцу, скоро утешился. Однако о своей первой невесте не забыл и позднее вернул ее из ссылки. Должно быть, несчастная Всеволожская все же ущемила сердце молодого государя, который избрал ее сам, не по подсказке Морозова. Он испытывал к ней жалость, быть может, смешанную с чувством вины.

Расстроив одну свадьбу, Борис Иванович принялся хлопотать о другой. Однако на этот раз не стал доверяться слепому случаю. Им была выстроена целая комбинация, которая не просто расстраивала козни конкурентов, а раз и навсегда упрочивала его положение. Боярин измыслил породниться с царем.

Выбор Морозова пал на дочерей московского дворянина Ильи Даниловича Милославского, человека малородовитого, не лишенного, впрочем, бойкости и способностей. Главное, что привлекло в Милославском Бориса Ивановича (кроме, естественно, его дочерей), — это его готовность во всем повиноваться и следовать за своим покровителем. Правда, своим предложением Морозов отворял Илье Даниловичу двери в царские палаты, где у того голова могла пойти кругом — там и власть, и казна, и боярская шапка: сегодня Милославский согбен, а завтра, глядишь, и головы не повернет. Но царский воспитатель был человеком умудренным, а потому, делая поправку на приязнь Ильи Даниловича, решил перестраховаться. Вся комбинация была задумана им очень просто и очень надежно. Одну дочь в жены царю, другую — себе.

Борис Иванович принялся расхваливать царю сестер-красавиц Милославских. Царь живо откликнулся. Была организована встреча, оправдавшая надежды царского «дядьки». Алексею Михайловичу приглянулась старшая сестра, Мария Ильинична. Было объявлено о ее избрании царской невестой. Свадебное дело, подталкиваемое на этот раз могущественным Морозовым, катилось точно по наледи — без препятствий и интриг.

В отличие от изображений второй супруги Алексея Михайловича, Натальи Кирилловны, подлинного изображения Марии Ильиничны не сохранилось. Иконографические образы царицы достаточно условны, а позднейшие портреты и гравюры — фантастичны. Приходится исходить из традиционного предположения, что Алексей Михайлович, обладавший отменным вкусом, выбирал хотя и по подсказке, но все же красавицу из красавиц.

На Руси свадьбе издревле придавали огромное значение. Свадьба — свидетельство зрелости. Свадьба — звено в цепи поколений, условие непрерывности рода. Не случайно это семейное торжество называли «вторым земным почетом» и праздновали шумно и весело. Но в январе 1648 года в царском дворце была сыграна свадьба, сильно отличавшаяся от всех предшествующих. Вместо привычных скоморошьих плясок, гудков и бубнов — «бесовского играния» и «трубного козлогласования» — на свадьбе звучали стройные духовные песнопения. «Да на прежних же государских радостях бывало в то время, как государь пойдет в мыленко, во весь день с вечера до ночи на дворе играли в сурны и в трубы и били по накрам. Ныне великий государь на своей государевой радости накрам, трубам быти не изволил. А велел государь в свои государски столы вместо труб и органов и всяких свадебных потех пети своим государевым певчим, дьякам, всем станицам, переменяясь… со всяким благочинием». Это из описания свадьбы, с напоминанием о прежних обычаях и с назойливым подчеркиванием несомненного превосходства нововведения.