Напоминание о нем - Колин Гувер

на сиденье так, что оказалась со мной лицом к лицу. Ее прямые волосы длиной до плеч взметнулись в воздух.

– Это не так, – сказала она. – Ты боялся, что если я покончу с собой, то ты будешь чувствовать себя виноватым, что поступил со мной так неоправданно жестоко. Вот почему ты вернулся. Так-то тебе плевать, убью я себя или нет – ты просто не хочешь стать причиной моего решения. – Хрипло рассмеявшись, она покачала головой. – Вот что ты делаешь. Ты меня проверяешь. Но твоя совесть может быть спокойна. Прощай.

Она начала открывать дверь, и тут у машины вдруг появилась девочка, которой она зажигала огни. Она прижалась носом к стеклу.

Я повернул ключ зажигания, чтобы открыть окно. Девочка просунула голову внутрь и улыбнулась.

– Ты папа Кенны?

Ее вопрос звучал так нелепо, что я не удержался от смеха. Кенна тоже рассмеялась.

У Диэм были улыбка и смех Скотти. Смех Кенны был ее собственным. Таким, какого я до сих пор не слыхал. Таким, какой я хотел бы услышать снова.

– Он точно мне не папа, – сказала Кенна, метнув в меня взглядом. – Это тот парень, о котором я тебе говорила. Тот, что не дает мне увидеть мою девочку. – Кенна распахнула дверь и выскочила из машины.

Она захлопнула дверь, и тут девочка снова сунула голову в окно и сказала:

– Дебил.

Кенна схватила ее за руку и оттащила от машины.

– Пошли, Леди Диана. Он не на нашей стороне. – Кенна с девочкой ушла, не оборачиваясь. А я и хотел и не хотел, чтобы она обернулась, и, черт побери, мой мозг свернулся в улитку.

Я не уверен, что мог бы остаться на ее стороне, даже если бы захотел. Во всей этой ситуации столько крючков и подвохов, углов и ловушек, что я подумал: если я начну выбирать сторону, это станет концом для всех.

15

Кенна

Тут такое дело.

Не важно, если мать неидеальна. Даже не важно, если в прошлом она совершила какую-то большую, ужасную ошибку, ну или много маленьких. Если она хочет видеть своего ребенка, ей должны разрешить, хотя бы однажды.

Я знаю по опыту, что если уж тебе выпало расти с неидеальной матерью, то лучше жить, зная, что твоя неидеальная мать будет бороться за тебя, чем взрослеть, понимая, что ей на тебя наплевать.

Два года своей жизни – не подряд – я провела под опекой в приемной семье. Моя мать не алкоголичка и не наркоманка, она просто была не особо хорошей матерью.

Ее халатность заметили, когда мне исполнилось семь и она оставила меня одну на неделю, потому что какой-то парень, которого она встретила в автомагазине, где работала, предложил свозить ее на Гавайи.

Соседка заметила, что я дома одна, и, хоть мать и велела мне врать всем, кто начнет спрашивать, я слишком испугалась обманывать работников социальной службы, когда они пришли ко мне.

На девять месяцев меня отдали в приемную семью, пока моя мать пыталась вернуть себе родительские права. Там было много детей, масса разных правил, и все это напоминало суровый летний лагерь, так что, когда мать наконец вернула себе опеку надо мной, я обрадовалась.

Второй раз я попала в приемную семью в десять лет. На сей раз я была единственным ребенком, и меня отдали женщине под шестьдесят по имени Мона. Я прожила у нее целый год.

В Моне не было ничего особенного, но она просто иногда смотрела со мной кино, каждый вечер готовила ужин и стирала – все это гораздо больше того, что делала моя родная мать. Мона казалась совершенно обычной. Тихоня, не особо веселая – у нее вообще в доме не бывало так уж весело, – но она была. И с ней я чувствовала, что обо мне заботятся.

За год, проведенный с Моной, я поняла, что мне не нужно, чтобы моя мать была замечательной или даже прекрасной. Я просто хотела мать, нормальную в той мере, чтобы государство не вмешивалось в ее воспитательный процесс. Не такое уж огромное требование к тому, кто дал ребенку жизнь. Просто будь нормальной. Не бросай меня одну. Дай мне выжить.

Когда моя мать снова вернула себе опеку и мне пришлось уехать от Моны, я восприняла это совсем по-другому, не так, как в первый раз. Я не пришла в восторг, увидев ее. Пока я жила у Моны, мне исполнилось одиннадцать, и я вернулась домой, испытывая все те чувства, которые положены одиннадцатилетке по отношению к такой матери, как моя.

Я знала, что возвращаюсь туда, где мне придется отстаивать свои границы. И это совсем не радовало: меня возвращали матери, которая не была даже нормальной.

Наши отношения после этого никогда уже не стали хорошими. Мы не могли просто поговорить без того, чтобы не начать ссориться. Через несколько лет такой жизни, когда мне исполнилось четырнадцать, она вообще перестала воспитывать меня, и, казалось, я просто стала ее врагом.

Но к тому времени я уже стала достаточно самостоятельной и не нуждалась в том, чтобы мать пару раз в неделю приходила ко мне и притворялась, что может мне что-то указывать. Она ничего не знала о моей жизни или о том, какой я человек. Мы жили вместе, пока я не окончила школу, но мы не дружили. У нас вообще не было никаких отношений. Когда она что-то говорила мне, то старалась обидеть. Из-за этого я вообще перестала с ней разговаривать. Я предпочитала, чтобы она не замечала меня, а не оскорбляла.

Когда я встретила Скотти, я уже два года не слышала ее голоса.

Я думала, что никогда уже больше ее не увижу, не потому, что у нас произошла какая-то крупная ссора, но потому, что отношения были сложными, и, думаю, когда они рухнули, мы обе считали, что получили свободу.

Я не могла представить себе, в каком отчаянии однажды окажусь.

Мы не общались уже почти три года, когда я разыскала ее, находясь в тюрьме. Я была в отчаянии и на седьмом месяце беременности при этом. Грейс и Патрик уже подали на опеку, и я узнала, что они также требуют лишить меня родительских прав, потому что у меня слишком долгий срок заключения.

Я понимала, почему они это делают. Ребенку нужно будет где-то жить, и я сама предпочитала семью Ландри всем остальным вариантам, и уж особенно своей матери. Но, узнав, что они хотят навсегда лишить меня родительских прав, я ужаснулась. Это