Напоминание о нем - Колин Гувер

означало, что я никогда не увижу свою дочь. У меня не будет на нее никаких прав, даже когда я освобожусь. Но, поскольку мне дали такой большой срок и не было больше никого, кому я могла бы поручить опеку, мне пришлось обратиться к единственному своему родственнику, способному мне помочь.

Я подумала, если моя мать получит права на посещения в качестве бабушки, у меня останется хоть какой-то контроль над тем, что будет происходить с моим ребенком. И, может, если у моей матери будет право видеть мою дочь, она сможет иногда приносить малышку в тюрьму, чтобы я могла хоть как-то общаться с ней.

Когда в тот день моя мать вошла в комнату для посещений, она мрачно ухмылялась. Это не была улыбка, говорящая «Кенна, я соскучилась по тебе», нет, она скорее означала «Почему я не удивлена?»

Но выглядела она хорошо. Надела платье, а волосы стали длиннее, чем в нашу последнюю встречу. Мне казалось странным смотреть на нее как на равную, а не глазами подростка.

Мы не обнялись. Между нами осталось столько напряжения и враждебности, что мы не понимали, как общаться.

Она села и указала на мой живот.

– Это у тебя первый?

Я кивнула. Казалось, она не в восторге, что станет бабушкой.

– Я тебя погуглила, – сказала она.

Так выглядел ее способ сообщить Я знаю, что ты наделала. Я вонзила ногти в ладони, чтобы не сказать чего-нибудь, о чем потом пожалею. Но мне пришлось бы пожалеть о любом сказанном слове, так что мы долго-долго сидели молча, пока я пыталась сообразить, с чего начать.

Она начала нетерпеливо постукивать пальцами по столу.

– Ну? Кенна? Для чего я сюда пришла? – Она снова указала на мой живот. – Ты хочешь, чтобы я растила твоего ребенка?

Я покачала головой. Я не хотела, чтобы она воспитывала мою дочь. Я надеялась, что это смогут сделать люди, которые вырастили такого человека, как Скотти. А еще я мечтала видеть своего ребенка, и потому, как бы мне ни хотелось подняться и уйти от нее, я не сделала этого.

– Нет. Опеку над ней получат родители ее отца. Но… – У меня пересохло во рту. Я чувствовала, как губы склеиваются, но все же сказала: – Я надеялась, что ты подашь просьбу о праве на посещения, как бабушка.

Мать наклонила голову.

– Зачем?

В этот момент ребенок во мне шевельнулся, как будто умолял меня не просить, чтобы эта женщина имела к ней хоть какое-то отношение. Я чувствовала себя виноватой, но у меня не было других вариантов. Сглотнув, я положила ладони на живот.

– Они хотят лишить меня родительских прав. Если они это сделают, я никогда ее не увижу. Но если у тебя будут права бабушки, ты смогла бы иногда приносить ее сюда, чтобы я посмотрела на нее. – Я говорила, как будто мне шесть лет. Я боялась мать, но она была мне нужна.

– Да тут пять часов езды, – сказала она.

Я не понимала, куда она клонит этим своим замечанием.

– Кенна, у меня своя жизнь. У меня нет времени раз в неделю таскать твоего ребенка по пять часов в одну сторону навещать мать в тюрьме.

– Я… не надо каждую неделю. Только когда ты сможешь.

Мать поерзала на стуле. Она казалась рассерженной или раздраженной. Я знала, что она устанет от поездки, но подумала: а вдруг, увидев меня, она решит, что наша встреча того стоила. А может – я надеялась, – она захочет как-то оправдаться передо мной. А может, узнав, что станет бабушкой, она почувствует, что можно все начать сначала, и на этот раз станет лучше стараться.

– Ты за три года мне даже ни разу не позвонила, Кенна. А теперь просишь об одолжениях?

Она мне тоже ни разу не звонила, но я не стала об этом говорить. Я знала, что только рассержу ее. Вместо этого я сказала: – Ну пожалуйста. Они хотят забрать моего ребенка.

Но в глазах моей матери ничего не проявилось. Ни симпатии. Ни эмпатии. И тогда я поняла – она рада, что избавилась от меня, и не собиралась становиться бабушкой. Я ожидала этого, но надеялась, что за годы, что мы не виделись, в ней проявится совесть.

– Теперь ты поймешь, что я испытывала, когда тебя забирали у меня. Оба раза я столько всего испытала, чтобы вернуть тебя, а ты никогда этого не ценила. Даже «спасибо» ни разу не сказала.

Она что, и правда хотела благодарностей? Хотела, чтобы я благодарила ее за то, что она была такой плохой матерью, что государство дважды помещало меня под опеку?

Я встала и вышла из комнаты. Она что-то говорила мне вслед, но я не расслышала, потому что сильно злилась на саму себя за то, что в своем отчаянии позвала ее. Она не изменилась: все та же эгоистичная, нарциссическая женщина, с которой я выросла.

А я оставалась сама по себе. Целиком и полностью.

И даже ребенок, растущий в моем животе, мне не принадлежал.

16

Леджер

Мы с Патриком начали собирать качели у меня на заднем дворе. День рождения Диэм только через несколько недель, но мы решили, что если получится все собрать до праздника, то ей будет где поиграть с подружками.

План был хорош, но никто из нас даже не подозревал, что собрать качели – почти то же самое, что построить целый чертов дом. Только куча частей и никаких инструкций, и даже Патрик несколько раз грубо выругался себе под нос. А он редко использует такие слова.

До сих пор мы избегали разговоров про Кенну. Он не начинал, ну и я не начинал тоже, но я знал, что они с Грейс только об этом и думают со вчерашнего дня, когда она показалась на нашей улице.

Но я понял, что молчание по этому поводу закончено, когда Патрик прекратил работу и сказал: «Что ж».

Патрик всегда говорит так, когда начинает разговор, которого не хочет, или собирается сказать что-то, чего говорить не должен. Я узнал это еще подростком. Он заходил в комнату Скотти, чтобы сказать мне, что пора домой, но никогда не говорил сразу то, что собирался. Он начинал издалека. Например, стучал в дверь и говорил:

– Что ж. Наверное, вам обоим завтра надо в школу.

Патрик сел в один из моих уличных шезлонгов и положил инструменты на стол.

– Сегодня тихо, – заметил он.

Я уже научился читать то, чего он не говорил вслух. И понимал, он