Золото, перина и ночная чертовщина - Флор Веско

Может, и удовольствия у них больше? Но и такая забава мне быстро наскучила. Их ночи неотличимы от моих: мужчина набрасывается, быстро делает свое дело, после чего нужно вставать, идти подмываться над тазом и возвращаться к храпящему бревну, занимающему полкровати.

От неудовлетворенности и скуки я стала искать иные занятия. И увлеклась оккультными науками. Книги, хранящие их тайны, разумеется, под замком. Однако с моими скромными талантами добраться до них легче легкого.

По их прочтении кажется, что мои предшественники большую часть своего времени искали философский камень. Такое начинание видится мне куда благороднее тех мелочей, которыми я занимала себя до сих пор. Ни один из тех мужей не достиг успеха. А что, если первой его достигнет женщина? Тогда я смогу творить золото сколько захочу!

Стол замер. Пшеница вновь легла бесформенной кучей.

Садима чувствовала, что силы ее окончательно иссякли. Она взглянула на подсохшие пятна крови на руках. Положила на противень кролика и отправила его в печь. А затем съела целиком.

Вечером сон никак к ней не шел. События последних дней обступили ее, заполонив темноту тревожными тенями. Садима свернулась калачиком в огромной постели.

Ее воображаемый возлюбленный скользнул к ней под одеяло, чтобы ее успокоить. Она чувствовала его спиной, которой отгородилась от пагубных мыслей.

Она положила голову на его руку, на мышцу плеча, округлившуюся как мышиная спинка. И в конце концов заснула, прижавшись к возлюбленному, уткнувшись носом в сгиб его локтя, чувствуя щекой, как тихо вздымается его грудь.

Утреннее солнце залило комнату светом, и Садиме показалось, что тревожилась она напрасно. В это утро, прежде чем встать, она понежилась в кровати.

Комнату Садима покидала в самом безмятежном настроении, забыв ружье у комода. Она ослабила бдительность.

Не чуя ног

Садима не любила спускаться в холл по парадной мраморной лестнице: на ней себя чувствуешь как на сцене. Она предпочитала узкую деревянную, для прислуги. На третьей ступени ногу пронзила жгучая боль. Она вскрикнула. Что-то горячее хлынуло в ее домашнюю туфлю. Боль все усиливалась, и Садима поняла, что это кровь.

Она приподняла ногу. Ей показалось, будто ее вырывают. Гвоздь толщиной с палец и с палец же длиной, краснея, торчал из деревянной ступеньки.

Она пошатнулась и вцепилась в перила, но они заколыхались под ее рукой, точно от смеха. Выпустив их, она кое-как прохромала вниз по лестнице и забилась в угол холла. У нее перехватило горло. Нога сочилась кровью, из носа текло, слезы лились из-под зажмуренных век.

Окно весело застучало ставнем. Гвоздь был шуткой, предупреждением от существа, не пытающегося обуздать своих сил. Да, дом готов был поговорить, если ему предлагали, но он напоминал Садиме о своем диком нраве и о том, что с гостями, имевшими несчастье переступить его порог, может делать все что вздумается. Пусть Садима не воображает, будто ей по плечу водиться с демонами на равных. Маленькая горничная заигралась, а колдовство не игрушки: она имеет дело с превосходящей ее силой.

Садима задержала дыхание. Выносить боль она умела. Она осторожно сняла туфлю, затем чулок. Перевязала ногу носовым платком и поднялась, опираясь на стену. Стена была теплой. Садима не хотела ее касаться. Она отняла ладонь и запрыгала на одной ноге. Но потеряла равновесие. Рука подхватила ее.

На нее смотрел лорд Хендерсон. Садима слишком запыхалась, чтобы как-то отшутиться, и глаза были слишком красными, чтобы изображать гордость. Он взял ее на руки – она не противилась – и отнес в ближайшую туалетную комнату. Одним движением он смел со столика флаконы с духами и усадил на него Садиму.

Лорд промыл рану и взялся за бинт. Садима еще не оправилась от шока и сидела тихо. Его движения – уверенные, точные – немало ее удивляли. На ее памяти редко кто из господ умел оказывать первую помощь. Лорд встал на колени, чтобы лучше видеть стопу снизу, в точности как делала она сама, обувая и разувая сестер Уоткинс.

Он приподнял ее ногу за щиколотку. Садима почувствовала, как запульсировала ее кровь, стуча в ладонь Адриана.

– Все гвозди здесь из чистейшего золота, – сказал он, внимательно осматривая рану.

– Но остры от этого не меньше.

Лорд Хендерсон поднял бровь.

– Я имел в виду, что рана чистая, заражения не будет.

– Усадьба у вас коварная, – буркнула Садима.

– Возможно. Но она моя.

Он произнес это решительно, как бы с вызовом, осмелится ли Садима злословить про его безумный и опасный замок. Она промолчала. Адриан опустил голову и стал перевязывать ей ногу.

Кончив, он на миг задержал взгляд на обнаженной голени. Залюбовался расцвеченной синяками кожей. Украшениями юной девушки, которая живет на бегу, вечно что-то несет, снует, натыкаясь на вязанки хвороста и углы шкафов. Он провел рукой по щиколотке, по икроножной мышце, округлой и твердой.

– Готов поспорить, вы быстро бегаете, – сказал он, улыбнувшись.

Но улыбка тут же потухла.

– Здесь это может оказаться преимуществом, – прибавил он.

Лорд поднял на Садиму усталый взгляд, и она прочитала в нем безнадежность.

– Полагаю, вы теперь уйдете? – спросил он.

– Разумеется нет, – ответила Садима, не раздумывая.

Лорд Хендерсон думал, что она отступится.

– Мне, насколько я знаю, осталось последнее испытание. И вы правы. Бегаю я быстрее ветра.

Она вложила в ответ все оставшиеся у нее силы. И спрыгнула со столика. Удивленный Адриан хотел было подхватить ее, но она ловко приземлилась на здоровую ногу, не касаясь другой земли.

– Однако мне нужно немного проветриться, – прибавила она. – Выйдем на воздух.

Адриан обул ее в сапоги и повел, поддерживая рукой за талию. В парке они добрели до купы деревьев, скрывавших замок.

Зайдя за них, они уселись, привалившись спиной к стволу. День был из тех, столь желанных после зимы, когда воздух впервые по-весеннему мягок.

Адриан склонился к Садиме и стал рассказывать истории про ноги. Садима представить себе не могла, что это может стать темой для беседы. Он описывал свои первые любимые ботинки и наслаждение, с каким оставляешь следы на нетронутом снегу. Садима слушала тем внимательнее, что слова его ложились почти сразу на ее губы. Он рассказал, как, лежа в кровати, заворачивает ногами простыни, будто делает гнездышко. Он вел изумительно беспечную, домашнюю беседу, шепча ей в самую впадинку уха. Слегка куснув прежде за мочку, чтобы слова чуть царапнули влажную, ставшую чувствительной кожу. На этот раз у Садимы и впрямь отнялись ноги. Она стиснула его за талию со всей силы, и он, похоже, не нашел это неприятным.

В свой черед она рассказала про