Нарратор - Максим Максимович Максимов

День пятый

Шелестя бумагой, в палату зашла медсестра. Осмотрела палату, уперла нос в листок и зачитала:

— Марков Милан?

— Здесь, — ответил я и поднял руку из под одеяла.

— Завтра выписываешься, в семь заберешь вещи. В восемь утра комиссия и с вещами на выход, — сказала она.

После чего еще раз осмотрелась и вышла из палаты, хлопнув дверью. Посчитав это за сигнал, Какун за секунду начал орать уже, привычно для нас абгаживая все вокруг. Я же вначале повернулся к Никите, за тем к Пучеглазому, невербально давая понять — все в силе.

***

Бульон, пахнущий рыбой, с черствым хлебом и куском масла. Наверно, это первый раз за все мое пребывание, когда еда пахнет не водяной плесенью, а запахом человеческой еды. Хотя на вид все так же отвратна. Я взглянул на Никиту, и он так же в глубочайшем удивлении нюхал суп, демонстрируя, что за все время это впервой.

Пока мы сидели и удивлялись сегодняшнему празднику, за соседним столом с криком, похожим на вой викингов, вскочил парень, раскидывая железную посуду.

— Как смеете вы подавать мне такую пищу и питье! — воскликнул парень. — Подать мне рог вина и тушу кабана. Локи, это ты сделал? Выходи трус…

Это был Тор. Довольно массивный, килограмм восемьдесят восемь человек. С белой бородой и волосами, завязанными в косы. Он считает себя потомков асов или перерожденым воином, снизошедшим из Вальгаллы. На самом деле это не сильно важно. Тор совершенно безобиден. И каждый несуразный прием пищи превращается в выступление Тора, который хоть немного да разбавляет эту блевотину.

***

На часах телефона было два часа ночи. Навел свет от экрана на Пучеглазого. Кивнув один раз. Он сразу встал, надел тапочки и с туалетной бумагой вышел в коридор. Через десять минут, дверь снова открылась, и в темноте прозвучали слова:

— Все чисто. Медсестра в служебной комнате, а санитар спит на диване в коридоре.

Мы с Никитой синхронно вскочили из под одеял. Никита достал бутылку воды, я же взял телефон. Телефон с фанарем положил на тумбу, а на нее поставили бутылку, получив своеобразный светильник, дающий минимальное количество света. Пучеглазый остался возле двери, слушая посторонний шум, происходящий за дверью. Мы же с Никитой подошли к спящему Какуну, начиная развязывать веревки. Я руки, а Никита ноги. Затем одной рукой закрыл ему рот, а другой нос. Через несколько секунд Какун с судорогой очнулся, метая глазами в хаотичном порядке. В конце увидев меня, держащего палец возле своего рта.

— Значит, ты понимаешь. Отлично. Сейчас я отпущу, и ты медленно сядешь. Вижу, что понял и, надеюсь, не начнешь кричать, — сказал я шепотом.

Он сел на край матраса, а я на свободную кровать посередине, прямо напротив него. Никита стоял возле меня. Я сложил руки в замок, поставил локти на колени и уперся губами в ладони, смотря на худое тело скрученного Какуна.

— Понимаешь, в чем проблема, Какун. Бить тебя не представляется возможности. А даже если была, дошло ли до тебя бы, — он все так же скручен, только теперь уже смотрел исподлобья. — Нет. Хоть ты и понял сказанное, но тебе вдалбливали подобное в голову очень долго и упорно. Как воздержанием, так и силой. Уж в этом я уверен. Да так, что запомнил на подсознательном уровне. — я тяжело выдохнул. — У нас, к сожалению, нет столько времени. На самом деле тебя даже развязывать не было никакого смысла. Это прихоть лично моя — идти на такой риск. И все для того, чтобы, сидя перед тобой лицом к лицу понять, жаль мне тебя или нет. Почувствую ли я какую-нибудь вину. И знаешь, нет. Мне даже не доставляет удовольствия то, что мы сейчас делаем. Люди не меняются, взрослея, а лишь закрепляют накопленное. Признаюсь, я терялся в догадках, что с тобой сделать, но мой друг смог. Ты должен поблагодарить его за это, — сказал я, указывая на Никиту, готового сорваться.

Какун молчал, лишь перекатывался с одной ягодицы на другую, все так же смотря на меня. Я разжал руки и быстро ударил тыльной стороной ладони по щеке. После снова соединил в замок.

— Ты думаешь, я пошутил. Пучеглазый, я пошутил? — пучеглазый быстро сказал нет. — Говори, — сказал я.

Он начал прятать лицо руками.

— Не можешь говорить? — спросил я.

Пряча лицо руками, не понимая, что от него хотят, я посмотрел на Никиту. Поняв, что нужно, мы как молнии навалились на него, прижав к стене. Одной рукой разжал челюсть, сдавливая щеки. Второй же схватил его руку и положил под ногу. Другую схватил Никита. Остались лишь ноги, которые швырялись из стороны в сторону. Но были настолько слабы, что даже свободные не создавали столько шума, сколько создает он своим криком. Никита поднес открытую бутылочку ко рту и вылил все содержимое прямо в глотку. Убедившись, что влили все до самой последней капли, кинули его на матрас. Я сразу положил подушку, не сильно придавливая ему лицо, и начал завязывать руки, а Никита ноги. Убедившись, что все было как изначально. Засунули подушку обратно под голову и быстро легли по кроватям, убрав бутылку и телефон. Оставшуюся ночь мы провели в крике, ибо маленькие дозы снотворного не успокаивали. И только на третий укол он уснул.

День шестой

К семи мы уже были живее всех живых, пока остальные только приходили в себя. Как и сказали, в семь пошел забирать одежду. Подошел к стойке и попросил открыть раздевалку. Уже другая медсестра спросила мое имя для подтверждения и, удостоверившись, сама взяла ручку и первая направилась в раздевалку. Меня даже немного шокировало. Я забрал одежду, висящую на вешалке, поблагодарил медсестру и пошел обратно в палату.

Пучеглазый в попытках скрыть взгляд читал книгу, но это мало помогало. К шестому дню уже не напрягало его маниакальная заинтересованность, а лишь убеждала в его, если можно так выразиться, преданности. Никита же, довольный лежал на койке, смотря в потолок.

— Помнится, в прошлый раз ты был противоположного состояния, — сказал я Никите, начав переодеваться.

Никита облегченно вздохнул и сказал:

— Я теперь все оставшиеся дни буду наслаждаться его ухудшающемся состоянием. Как десятой симфонией Бетховена, которая должна была называться “Реконструкция”.

Завязав последний шнурок, встал и стряхнул пиджак с туфлями. В зеркало, к сожалению, не представлялось возможности посмотреться, но завораживающий взгляд Пучеглазого говорил сам за себя.

Дверь палаты снова открылась. В нее зашла девушка с белоснежными волосами.

— Здравствуйте, доктор, — сказал я довольно, повернувшись к