Волшебный свет - Джей Эшер

— До того, как родители разошлись, в нашей семье было принято устраивать настоящее рождественское безумие, — продолжает он. — Мы веселились на всю катушку: украшали ли дом или же участвовали во всяких церковных мероприятиях. Бывало, даже пастор Том ходил с нами колядовать. Но когда папа переехал в Неваду, все для него как будто прекратилось. Мы приезжали к нему в гости в темный, унылый дом. Там не только не было рождественских гирлянд, там даже половина обычных лампочек перегорела. Даже спустя несколько месяцев после переезда он так и не распаковал коробки.

Он едва прикасается к еде, все время глядя в тарелку. И мне уже хочется сказать, что можно больше не рассказывать… Что бы там ни случилось, мне нравится Калеб, который сидит сейчас передо мной.

— После нашей первой поездки в Неваду Эбби без конца меня доставала. Она злилась на меня из-за того, что папа тяжело переносит расставание, и из-за того, что я заставил ее выбрать маму. Она никак не успокаивалась. Все время повторяла: «Смотри, до чего ты его довел!»

Мне хочется сказать, что дети не несут ответственности за поступки своих родителей, но Калеб наверняка и сам это понимает. И их мама, должно быть, сотни раз ему об этом говорила. По крайней мере, надеюсь, что так и было.

— Сколько лет тебе было? — спрашиваю я.

— Я тогда учился в восьмом классе. А Эбби в шестом.

— Прекрасно помню себя в шестом классе, — отвечаю я. — Ей, наверное, просто трудно было свыкнуться с переменами в вашей жизни.

— Но в том, что ей трудно свыкнуться, она винила меня. И я винил себя — ведь в чем-то она была права. Но я был в восьмом классе. Откуда мне было знать, как сделать лучше для всех?

— Да и не получилось бы лучше для всех.

Впервые за все это время Калеб поднимает глаза. Он пытается улыбнуться, и, хотя улыбка почти незаметна, мне кажется, что теперь он верит: я действительно хочу во всем разобраться.

Не поднимая рук, он наклоняется к кружке и делает глоток. Я еще не видела его таким ранимым.

— Мы с Джеремайей дружили много лет. Он был моим лучшим другом. Он знал, как Эбби наседает на меня из-за всей этой истории. И называл ее Злой Ведьмой Запада[14].

— Какой хороший друг, — отмечаю я и отрезаю себе еще кусочек.

— Но он говорил это ей в лицо, и, естественно, она еще больше бесилась. — Он начинает смеяться, но осекается и смотрит в окно. Его отражение в темном стекле кажется таким отстраненным. — И вот однажды я сорвался. У меня просто больше не хватило сил выслушивать обвинения, и я сорвался.

Я поддеваю вилкой кусочек блинчика, истекающий сиропом, но так и застываю на полпути.

— Что это значит?

Он смотрит на меня. Видно, что воспоминания о том событии будят в нем лишь боль и скорбь. Гнев же давно утих.

— Я больше не мог это слышать. Не знаю, как еще объяснить. Однажды она начала кричать на меня, орала все то же самое, что и всегда: я испортил жизнь отцу, ей и матери. И что-то во мне… переключилось. — Его голос дрожит. — Я бросился на кухню и схватил нож.

Моя вилка застыла над тарелкой, а я не свожу с него глаз.

— Она услышала это, кинулась в свою комнату, — продолжает он. — А я побежал за ней.

Он держит кружку в одной руке, а другой рассеянно сворачивает салфетку и накрывает ею нож для масла. Возможно, он делает это бессознательно. Неясно, о ком он больше беспокоится: о себе или обо мне.

— Она забежала в комнату, захлопнула дверь, и… — Он откидывается на спинку дивана, закрывает глаза и кладет руки на колени. Салфетка разворачивается. — Я несколько раз ударил ножом ее дверь. Я не хотел причинить сестре зла. Никогда бы не причинил. Но эта дверь… я просто не мог остановиться. Я слышал, как Эбби кричала, как плакала в трубку маме. В конце концов я бросил нож и просто сполз на пол.

— О боже, — шепчу я, а может, только думаю, что шепчу.

Он поднимает голову. Глаза умоляют меня понять его.

— Так значит, это правда, — говорю я.

— Сьерра, клянусь, ничего подобного со мной не случалось ни до, ни после. И я бы никогда ее не ударил. Я даже не посмотрел, заперла ли она дверь — я не собирался врываться в комнату. Мне просто нужно было показать ей, что мне тоже больно. За всю свою жизнь я никогда никого не ударил.

— И все же я не понимаю, зачем ты это делал, — отвечаю я.

— Думаю, мне хотелось ее напугать, — говорит он. — Но не более того. И мне это удалось. Я и сам испугался. И мама тоже.

Мы молчим. Я крепко сжимаю ладони между коленей. Все мое тело сжалось, как кулак.

— И тогда Эбби переехала к отцу, а я остался здесь пожинать плоды и слушать, как шушукаются у меня за спиной.

Я не могу вздохнуть. У меня в голове не укладывается, что Калеб, которого я знаю, с которым мне так нравится быть рядом, и этот сломленный парень передо мной — один и тот же человек.

— Вы с ней по-прежнему видитесь? С сестрой?

— Когда я приезжаю к отцу или она навещает нас. — Он смотрит в мою тарелку и, должно быть, замечает, что за последние несколько минут я не проглотила ни кусочка. — Мы уже почти два года ходим к семейному психологу, когда она гостит у нас. Она говорит, что все понимает и простила меня, и мне кажется, это от чистого сердца. У нее добрая душа. Она бы тебе понравилась.

Наконец я подношу вилку ко рту. Есть уже расхотелось, но я не знаю, что сказать.

— В глубине души я надеюсь, что она передумает и вернется, но первым никогда не попрошу ее об этом, — продолжает он. — Она сама должна захотеть. В Неваде ей нравится. У нее там новая жизнь, новые друзья. Если и есть что-то хорошее во всей этой ситуации, так это то, что папа теперь не один.

— Не обязательно выискивать что-то хорошее в каждой ситуации, — замечаю я. — Но я рада, что тебе это удалось.

— Но все это очень сильно повлияло на маму. Ведь из-за меня — на этот раз уже точно из-за меня — уехала ее родная дочь. Мама не видит, как она растет, и это моя вина. Мне с этим жить.

Он крепко стискивает зубы, и я вдруг понимаю, что он пролил немало слез. Я обдумываю все, что он мне рассказал. Как тяжело было ему, его маме, его сестре. Наверное, его признание должно было бы меня отпугнуть, но мне совсем не страшно. Потому что я знаю: Калеб никому не причинит вреда. Каждая минута, проведенная с ним, убеждает меня в этом.

— А почему разошлись твои родители? — спрашиваю я.

Он пожимает плечами.

— Я многого не знаю, но мама как-то обмолвилась, что ей всегда приходилось ходить при отце на цыпочках, что она вечно ждала упреков в свой адрес. Когда они были вместе, она все время копалась в себе, пытаясь понять, что же с нею не так.