Греховные радости - Пенни Винченци

То, что он потерпел неудачу, все сильно осложняет; не стало бы ребенка, не было бы и вопроса о свадьбе. В таком случае Георгина уже не смогла бы пойти на этот брак. Может быть, ему стоило бы, он даже должен попытаться снова? Но нет, теперь надо какое-то время выждать, и подольше, значительно подольше. Но тогда может уже оказаться слишком поздно.

Макс, август — сентябрь 1987

Макс посмотрел в лицо полицейскому. Да, случай самый что ни на есть скверный: лицо у полицейского было молодое, бледное, надменное, слегка рябоватое.

— Доброе утро, сэр. Не могли бы вы мне сказать, сэр, с какой, по вашему мнению, скоростью вы ехали?

— Н-ну… — подумав, осторожно проговорил Макс, — боюсь, что немного быстрее, чем следовало бы, офицер. Извините.

— А как вам кажется, сэр, на сколько быстрее?

— Н-ну… может быть, миль на двадцать?

— Боюсь, что несколько быстрее, сэр. Мы зафиксировали, что скорость была между девяноста четырьмя и девяноста восемью. На протяжении достаточно долгого отрезка пути, сэр.

— О господи, — сказал Макс.

— Да, сэр. Разрешите взглянуть на ваши права, сэр?

Ну вот и нарвался, думал Макс, когда его наконец отпустили и он продолжил путь к Лондону уже на очень благоразумной и умеренной скорости в шестьдесят девять миль. Теперь с него сдерут огромнейший штраф. Да еще кучу денег придется потратить на оплату судебных издержек. Пожалуй, стоит ему избавиться от этого «порше». Полиция их специально выслеживает. Да и вообще, как могла ему прийти в голову такая глупейшая мысль: остаться ночевать в Хартесте, а потом попытаться проскочить в город пораньше, еще до утренних пробок. Одному Богу известно, для чего он это сделал. Ну, Богу, может быть, и вправду известно, но сам он этого сейчас совершенно не понимает. Просто в тот момент, когда принимал это решение, он не подумал как следует. И он знает, почему так случилось. Он был встревожен. Серьезно, глубоко, до потери сна встревожен. По поводу слишком многих вещей одновременно.

* * *

Отчасти его беспокоили дела в «Прэгерсе». Ну, правда, из всего, что его тревожило, эта проблема стояла далеко не на первом месте. По шкале от одного до десяти ее можно было бы обозначить как пятую. Но в банке было сейчас трудно, скверно, атмосфера там становилась все более неприятной. На деятельности оперативного отдела это почти никак не сказывалось, зато ужасно плохо отражалось на Шарлотте. Ее непосредственный начальник, который ей нравился, оказался вынужден уйти с работы; самой ей становилось работать все труднее, — а еще этот гнусный клещ Фредди постоянно дышал ей в затылок. Хотя, в общем-то, от всех этих проблем не свихнешься, они не из числа тех, что грызут постоянно, ежеминутно, выедают душу. Совсем не то, что проблема Кендрика и Георгины и эта идиотская чушь насчет того, чтобы Кендрик жил в Хартесте. Конечно, это не больше чем сумасшедшая идея, которая могла возникнуть только в вывернутых мозгах этой чокнутой бабы; да и сам Кендрик пока еще в обычной своей манере выпендривается с умным видом: дескать, он еще, видите ли, не разобрался и не знает, хочет он жениться на Георгине или нет. Господи, на месте Георгины врезал бы он этому Кендрику как следует, и побольнее. Она, бедняжка, загибается у них у всех на глазах от любви и от своих переживаний, возится совсем одна с этим ребенком, а Кендрику не хватает элементарного чувства приличия принять хоть какое-то решение. И она еще пытается его защищать; даже вчера вечером в разговоре с Максом со слезами на глазах старалась что-то объяснить. Макс часто задавал себе вопрос, удалось ли Георгине прожить хотя бы сутки без того, чтобы не поплакать.

«Ему так тяжело, Макс. Понимаешь, он никак не может решить, какой поступок в этой ситуации был бы правильным. И не может решить, любит ли он меня или… или ее. И если ее, то не будет ли в этом случае нечестным жениться на мне. Понимаешь, он очень честный и благородный человек, в этом-то вся и беда».

Макс отлично видел, в чем суть честности и благородства Кендрика, и с его точки зрения позиция Кендрика выглядела существенно иначе. Похоже, он стремился ухватить максимум везде, где это было возможно: подружка в Нью-Йорке (которая тоже терпеливо ждет, пока он на что-нибудь наконец решится: о чем это, дескать, он там так долго раздумывает?), другая в Англии, растит его ребенка, не жалуется и не требует от него ничего, кроме нескольких ласковых фраз, когда он снисходит до того, чтобы приехать повидаться с ней. Макс с удовольствием помог бы дорогому кузену принять какое-нибудь решение, сказав ему пару теплых слов; но он пообещал Георгине не вмешиваться в их отношения и к тому же опасался, что попытка нажать на Кендрика в каком-то одном направлении приведет к тому, что побудит его сразу же, немедленно начать действовать в другом. А именно в направлении Хартеста и того, чтобы там поселиться. Разумеется, на практике ничего подобного никогда не могло бы произойти, просто не могло; о таком варианте не могло быть и речи, это же очевидно каждому, да и сам Кендрик постоянно повторял, что его дом в Нью-Йорке, что у него и в мыслях нет желания переехать на постоянное жительство в Англию, и Макс был абсолютно уверен, что даже если он и передумает, даже если и согласится жить в Англии (чтобы доставить этим удовольствие Георгине, которая по части национального патриотизма была святее папы римского), то они не будут, совершенно определенно не будут жить со своим ребенком в Хартесте. Господи, Хартест ведь не коммуна какая-нибудь — это же дом, семейный дом, часть имения, которое надо сохранить любой ценой; Хартест принадлежит ему, будущему графу Кейтерхэму, и он сможет поступить с имением так, как сочтет нужным. Вся эта свора дальних и близких родственников со всеми их отпрысками никогда не будет жить в Хартесте, это попросту заведомо исключено, и дело с концом. Сейчас этого не допустит Александр, а в будущем не позволит он сам. Правда — вот при этой мысли его и начинала грызть острая, болезненная тревога, от которой в животе возникали судороги, — Александр обожал Георгину, а теперь еще проникся обожанием и к ее ребенку, стал постоянно всем говорить о том, как чудесно быть дедушкой, видеть продолжение линии Кейтерхэмов и ощущать себя бессмертным. Всякий раз, когда Александр принимался рассуждать на эту тему, Максу казалось, что он сейчас не выдержит и сблюет. Глупая, сентиментальная болтовня; старый дурак явно уже тронулся. Странное какое-то получалось у него бессмертие: если бы его жена не вела себя как потаскуха и не спала со всеми подряд направо и налево, то вообще ни у какой линии не было бы никакого продолжения. Слава богу, слава богу, что Кендрик ничего обо всем этом не знает. Георгина, конечно, наивная и не от мира сего, но, по крайней мере, не настолько глупа, чтобы рассказать ему обо всем этом. Несколько недель тому назад Макс спрашивал ее, они даже немного сцепились между собой на этой почве, и он ей тогда ясно сказал, что идея насчет их совместной с Кендриком жизни в Хартесте — глупость, это совершенно немыслимо.

«Не понимаю, Макс, тебе-то какая разница, ты всегда говорил, что тебе на Хартест наплевать, да ты сюда почти и не приезжаешь».