Лондон - Эдвард Резерфорд

– Наследником будет наш сын. У нас родится сын. Все достанется ему. Первый был… вы сами видели. – Ее передернуло при воспоминании. – Он был… У него на руках…

Но капитан Джек Мередит знал, к чему обязывал долг во имя спасения и его души, и ее.

– Я убил отца. Но будь я проклят, если лишу наследства ребенка, – сказал он спокойно. – Если вы не примете ребенка назад, мы расстанемся.

И она поняла, что так и будет.

– Вы, может быть, его вообще не найдете, – выдавила она наконец.

Поиски не затянулись. Хотя после вчерашней катастрофы юные Доггеты решили держаться подальше от Ганновер-сквер, им не повезло. Мередит свернул на Гросвенор-сквер и сразу наткнулся на чумазого оборванца с метлой, которую тот бросил, заметив преследователя, и пустился наутек. Малыш промчался по Одли-стрит и юркнул в сторону, но Мередит оказался на высоте и отловил его, не доходя до Хейс-Мьюз.

– Веди меня к отцу, а то хуже будет, – приказал он.

И они зашагали по направлению к Севен-Дайлсу.

Костермонгера они нашли в Ковент-Гардене, где все еще гудел цветочный рынок. Доггет стоял в рабочей шапке возле тележки. На руках у него были кожаные перчатки, которые он надевал всегда, берясь за тележку. Доггет строил глазки довольно хорошенькой торговке, но при виде Мередита и сына мгновенно переключился на них и спросил:

– Что случилось?

– Вчера ваш мальчик забрался в дом воровать, – ответил капитан.

– Быть этого не может, – возразил костермонгер. – Да он такого в жизни не сделает.

– Еще как сделает! – жизнерадостно парировал Мередит. – Но я пришел не поэтому.

– Полно, сэр! – осклабился Доггет. – Не драться же вы пришли, так-скэть?

– Не сегодня. Я должен выяснить, откуда у вас этот мальчик. Он вам родной?

– Пожалуй. – Доггет насторожился.

– Так да или нет?

– А че такое, сэр, пошто интересуетесь?

– Я капитан Мередит, – любезно отозвался Джек, – и у меня есть основания считать, что этот мальчик был брошен слугой, уволенным из некоего дома. – Он солгал не моргнув глазом. – Это все, что я пока могу сказать. Но если мальчик ваш, то и делу конец.

Теперь Гарри Доггет задумался всерьез.

– Я был ему отцом с самого малолетства, – произнес он наконец. – Пристроил, все путем. Не могу ж я отдать его незнамо куда.

– Ну так посмотрите на меня, – предложил капитан.

– Вы тянете на приличного джентльмена, – согласился Доггет и откровенно рассказал Мередиту, как нашел младенца в Севен-Дайлсе.

– Но, папка! – воскликнул мальчуган, искренне удрученный. Он не испытывал никакой симпатии к высокому незнакомцу и вконец растерялся.

– Варежку захлопни, ворье мелкое, – добродушно произнес костермонгер. – Куда тебе дотумкать, коль уродился не пойми как.

Тот нехотя притих.

– Но откель вам знать, что это он? – спросил капитана Доггет.

– А! По рукам. И волосам, – объяснил Мередит. – Приметный малец.

Да, признал костермонгер, этого не отнять.

И вот Гарри Доггет оставил тележку на попечение знакомого лоточника и отправился с ними на Ганновер-сквер, где при виде дома присвистнул и спросил:

– Намекаете, он тут поселится не слугой, а в семье? – Получив утвердительный ответ, изумленно покачал головой, отказался зайти и произнес: – А завтра можно? Просто повидать и увериться, что с ним порядок.

Ему было сказано, что не только можно, но и должно.

Так Джордж, бывший лорд Боктон, а ныне – новый граф Сент-Джеймс, вернулся в свой дом.

Однако для Айзика Флеминга рассвет ознаменовался не радостью, но ощущением безнадежного провала.

Если бы не те сорок фунтов! Деньги значили для него очень много. И дело было не только в том, что он в них отчаянно нуждался, – это, конечно, скверно. Но все было поставлено на один-единственный торт. В итоге что бы он ни придумал, желая порадовать ее светлость, деньги как бы нависали над ним с вопросом: «И все? За сорок-то фунтов?» Он рисовал себе замок, корабль, даже льва – разве что сделать не мог. Но не проходило и часа, как все уже казалось ему избитым, банальным, неинтересным. «Плохо дело, – подумал он. – Мне это не по зубам. Искры не хватает». Ему даже пришло на ум, что леди Сент-Джеймс была права, когда разнесла в пух и прах его прежние пирожные.

– Придется отказаться, – потерянно сказал он жене.

Однако ему остро нужны были эти сорок фунтов.

В тот день он проснулся в глубоком унынии. Счет за булыжники лежал как лежал, неоплаченный. Он заключил, что ему не хватит даже на скромный магазин на Флит-стрит. Возможно, будет лучше перебраться в район подешевле. «Мне конец», – пробормотал мужчина. Он предпочел бы произнести это громко и разбудить жену, но не стал. Вместо этого Флеминг печально отправился готовить печь для выпечки утреннего хлеба.

Заправив первую партию, он вышел на улицу. Флит-стрит еще пустовала. Ни единой телеги. Солнце ярко осветило небеса где-то над Ладгейтом, на востоке, и высокие волнистые облака в бледно-голубом небе напоминали распущенные женские локоны. Высоко над крышами Ладгейта ему было видно великолепное острие церкви Сент-Брайдс работы сэра Кристофера Рена, устремленное в небеса со всеми его восьмиугольными ярусами.

«Сент-Брайдс, – подумал Флеминг. – Отличное название для церкви, когда там свадьба».

И тут его посетила грандиозная идея.

Гости собрались в полном составе: всего два десятка самых близких и бесконечно светских друзей.

Все они, разумеется, знали, насколько скверно обращался с женой Сент-Джеймс, и глубоко сочувствовали. Им было известно и о пекаре Флеминге, чей особый торт, хотя еще и не появился на сцене, обещал быть замечательным. Некая леди, самая жадная до новостей, уже тайком отправила к пекарю лакея, дабы из первых уст выведать подробности давней встречи.

– Узнайте точно, какой ей подбили глаз, левый или правый, – приказала она. – Я не хочу попасть в дурацкое положение, все переврав.

Но даже эта драма вкупе с неожиданной свадьбой – пища для пересудов на многие недели вперед – отошли в тень, ибо их затмило последнее откровение, явившееся из дома номер семнадцать по Ганновер-сквер: обнаружение наследника.

Поразительная история. Злонамеренный слуга, умыкнувший ребенка, когда молодая жена буквально лишилась рассудка, и узнавание пропавшего чада в трубочисте. Все согласились, что это правда, так как не было ни одной разумной причины, по которой леди или ее новоиспеченный супруг сочинили бы подобную небылицу. Общество изъявило желание взглянуть на мальчика, но получило отказ.

– Это будет для него чересчур, – возразила мать. – Я должна его поберечь.

Она и впрямь настояла, а Джек согласился, чтобы оборвыш, который едва изъяснялся на приличном языке, не говоря уже об умении читать и писать, провел в изоляции как минимум год под началом наставника, и только потом его можно будет предъявить в свет.