Первый кубанский («Ледяной») поход - Сергей Владимирович Волков

затем спокойно, не обращая внимания на обстрел, спустился вниз под насыпь к подскакавшему генералу Маркову. Переговорив с ним, он направился к стогу сена, за которым стояли лошади, сел на своего текинца и, сопровождаемый группой севшей на коней свиты, пошел вдоль фронта галопом в направлении наступления 1-й бригады.

Это был второй раз, что я видел генерала Корнилова. Первый раз утром, когда мы разворачивались из походной колонны для движения к своим участкам: он пропускал полки, здороваясь с ними, сидя на своем золотистом коне. Его появление в передовых цепях, его спокойствие, скажу – непринужденность под пулями, – вселяли какую-то уверенность, что с ним все возможно и удача несомненна.

Я слышал, как казаки и добровольцы говорили: «Вот это генерал, с ним не пропадешь», а ведь и генерал Марков, и генерал Тимановский, да и наш командир полка были примерами бесстрашия… Но то были ведь прямые начальники, а здесь был «Верховный», вмещавшийся в маленькую, сухонькую фигуру генерала, с Георгиями на груди и на шее; слегка раскосые глаза монгола, как бы гипнотизируя, давали необъяснимое чувство веры, что с ним все возможно…

Вскоре после отъезда генерала Корнилова генерал Марков, очевидно выполняя его указания, повел наступление на станицу Георгие-Афипскую. Взрывы как со стороны Екатеринодара, так и со стороны Новороссийска указывали, что наша конница выполнила поставленную ей задачу. Быстро, не останавливаясь, двигались цепи полка; беспорядочный огонь красных указывал на их моральную подавленность и почти не причинял потерь; несколько очередей шрапнелью по околице – и наши цепи с криком «Ура!» уже ворвались в станицу; весело, шутя со стрелками, промчался вперед генерал Марков на своем маштаке, в белой папахе; красные забегали в хаты, но жители станицы выталкивали их, передавая нам, а успевшие удрать подпадали под удары 1-й бригады или нашей конницы – разгром красных был полный, а главное – в наши руки попали патроны и артиллерийские снаряды.

Успех у Георгие-Афипской предрешил штурм Екатеринодара. Передавали, что будто бы Кубанский атаман в разговоре сказал: «После взятия Екатеринодара у вас будет десять раз 10 000 бойцов», – в ответ слова генерала Корнилова: «Будь у меня 10 000 человек, я пошел бы теперь на Москву!»

Верно или нет, но 28 марта была начата операция по овладению столицей Кубани. Предстояло переправиться на правый берег реки Кубани. Отсутствие переправ и бродов вынуждало использовать паром против станицы Елизаветинской. Эта переброска пакетами нарушила организацию, части перемешивались и вступали в бой не под командой своих прямых начальников. Так, 2-й батальон Кубанского стрелкового полка, переправившись, оторвался от 1-го батальона, попавшего в Корниловский полк, а командир 2-й бригады генерал Марков командовал частями Офицерского, Корниловского полков (отставшими от своих полков) и казаками станицы Елизаветинской. Это перемешивание, возможно, и затянуло бой.

Красные использовали артиллерию крупного калибра, подвезенную из Новороссийска и снятую с судов Черноморской эскадры, с которой двум нашим батареям трехдюймового калибра, несмотря на все искусство их командиров, состязаться было трудно: снаряды красных буквально пахали поле, которое было ровно, как плац. Я вспоминаю, что, ища место для командного пункта полка, я напрасно искал хотя бы малейшую складку на нем и, не найдя, приказал рыть окоп в месте разрыва тяжелого снаряда. На вопрос подошедшего командующего полком, почему я остановил свой выбор на этой воронке, я ответил: «Исходя из теории вероятностей, считая, что мало шансов, что вторично сюда же попадет второй снаряд».

Действительно, в течение 30–31 марта, несмотря на интенсивность огня красных, который по силе можно было сравнивать, по выражению подполковника Т., участника боев на Западном фронте, с артиллерийской подготовкой прорыва позиции, снаряды падали и рвались кругом командного пункта, но ни один не попал в него; но зато огонь пулеметов поливал его роем пуль. Только с наступлением сумерек являлась возможность передвигаться и исправлять перебитые телефонные провода к ротам впереди и к резерву в тыл, связь с которыми поддерживалась ординарцами, пробиравшимися ползком. Вечером 31 марта я вышел из окопа, прошел к резерву, сел на лошадь и с вестовым поехал в штаб генерала Корнилова на ферму у берега Кубани за приказаниями.

Там я получил приказ: «2-му батальону 1-го Кубанского Стрелкового полка с Партизанским полком перейти в наступление и овладеть Екатеринодаром совместно с наступающими частями впереди генерала Маркова; окраины города, в частности Артиллерийские казармы, Кожевенный завод и Сенная площадь, в наших руках; конница генерала Эрдели в садах к юго-западу от города». Приказ заканчивался словами: «Генерал Корнилов лично поведет атаку».

К рассвету я вернулся на командный пункт полка, но вскоре получил дополнительное приказание, отменявшее приказ и сообщавшее, что на рассвете разрывом артиллерийского снаряда, попавшего в ферму, смертельно ранен генерал Корнилов, через несколько минут скончавшийся, и что в командование вступил генерал Деникин; о смерти генерала Корнилова войскам не передавать, держаться своего расположения до вечера, а с наступлением сумерек отходить от Екатеринодара, в указанной последовательности вливаясь в общую колонну.

Отход, несмотря на близость противника, особенно в передовых линиях, был совершен беспрепятственно; красным, очевидно, не верилось, и они принимали его за хитрость. Только лишь 12 часов спустя, когда «армия» отошла и остановилась в колонии Гначбау, началось преследование, выразившееся в обстреле с броневых поездов артиллерией. К этому времени от казаков станицы Елизаветинской и пленных им стало известно о смерти генерала Корнилова.

Невольно при воспоминании об этом напрашиваются вопросы: 1. Взял ли бы тогда генерал Корнилов город? 2. Прав ли был генерал Деникин, отойдя? 3. Как отразилось бы на событиях взятие Екатеринодара?

На первый вопрос я сейчас, как и тогда, отвечаю утвердительно. На второй – прав и генерал Деникин, так как без генерала Корнилова он не смог бы это сделать, подобно тому, как без Суворова не был бы взят Измаил и не были бы пройдены Альпы, а без Юденича не было бы победы у Саракамыша, ни штурма Эрзерума, но была бы гибель русской армии. Добровольцы и ближайшие сотрудники генерала Корнилова верили в него, и это была та сила, при которой невозможное было возможным. С его исчезновением эта сила исчезла, его заместитель был бойцам чужд; уже позже, при отходе выдвинулась фигура генерала Маркова – выкристаллизовывался новый вождь, – но тогда такового еще не было. То, что было доступно Корнилову, то есть потребовать и получить то моральное напряжение, коим достигается, вопреки здравому расчету, победа, – того после его смерти никто уже добиться не мог, а смерть скрыть было невозможно, так как армия привыкла его видеть в минуты решения; без него штурм был немыслим, как и