The Transformation of the World: A Global History of the Nineteenth Century - Jürgen Osterhammel

как и Абдулхамид II, захватил единоличную власть в середине семидесятых годов и продолжал ее осуществлять в первом десятилетии нового века. Однако еще до правления Диаса был принят целый шквал реформаторских законов, благодаря чему, по крайней мере, влияние церкви (главного противника мексиканских либералов) было ограничено, а принцип равенства (белых) граждан перед законом соблюдался. Ушел в прошлое отеческий надзор за жизнью со стороны светских и духовных властей. Еще одним примером пореформенного абсолютизма стала Россия Александра III (1881-94 гг.). Многие меры его убитого предшественника были отменены, и хотя успешные судебные реформы, являвшиеся одновременно выражением и гарантией развитой правовой культуры позднего царизма, были в основном сохранены, полномочия полиции были значительно расширены. Как и в Османской империи, российские власти теперь с большим скептицизмом относились к образцам Запада, особенно к его политическому либерализму. Царское правление стало более авторитарным, а внутренние репрессии - более жесткими.

Новые представления о будущем были связаны с реформами, но редко с самого начала. В случае с Османской империей только в третьем десятилетии Танзимата первоначальная идея реформ как своевременного восстановления шаткого равновесия сменилась перспективным видением окончательного нового порядка. Вместе с целью изменились и средства. Вместо гибкого сочетания старых и новых методов управления наступил более жесткий централизм и новая императивность, которая меньше заботилась о компромиссах с местными власть предержащими, чем на предыдущих этапах реформ.

Отложенная хронология конкретных проектов реформ позволяла им учиться друг у друга. Великие визири и государственные философы эпохи Танзимата все еще были знакомы с оригинальными западноевропейскими образцами; они имели в виду не только Францию и Великобританию. На руководство Мэйдзи уже могли оказывать влияние долгосрочные последствия прусских реформ, особенно в части усиления военной мощи. Оно видело себя в роли рационального покупателя, критически осматривающего коллекцию моделей из внешнего мира. Вряд ли кто-либо из малых стран Азии или Африки обладал такой свободой выбора. Например, Ахмад-бей (1837-55 гг.), восторженный реформаторский правитель Туниса, за неимением альтернатив создал свою армию с помощью французов, которые угрожающе приблизились к нему через границу в Алжире; помощь Великобритании не была бы воспринята в Париже благожелательно. Как только масштабы и успех японского обновления стали заметны в других странах, оно задало новый стандарт для других стран. Китайская элита по глубоко укоренившимся культурным причинам не могла признать превосходство Японии ни в военной области, ни где-либо еще. Но в последние годы цинского периода Япония, похоже, догнала, а некоторые сказали бы, перегнала Европу и Северную Америку в качестве наиболее привлекательной модели для подражания. В самое последнее время после победы над Россией в 1905 г. Япония привлекала внимание всей Азии как страна, разрушившая чары европейской непобедимости.

 

7. Государство и национализм

Сильное государство, слабое государство

В XIX веке сильное государство исчезло из политической теории, по крайней мере, в Европе. В период раннего модерна ведущие теоретики занимались вопросами максимально возможного укрепления государства, особенно монархий. Сильное государство рассматривалось как то, к чему следует стремиться, как средство обуздания анархических частных интересов, разрушения анклавов малой власти и целенаправленного стремления к общественному благу. В XVIII веке к обоснованию абсолютного правления добавились представления о просвещенных князьях и бескорыстных чиновниках; камерализм и "наука о государственной политике" (по-немецки: Polizeywissenschaft) предложили чертежи государственного строительства. Очень похожая картина наблюдалась в то время в Китае, где в политической культуре на протяжении двух тысяч лет происходило столкновение централизма и децентрализации. Старая традиция административной теории достигла нового расцвета в XVIII веке. Три великих цинских императора, правивших последовательно с 1664 по 1796 год, были энергичными и компетентными самодержцами, ничуть не уступавшими Фридриху II Прусскому или Иосифу II Австрийскому. Они очень широко определяли свою роль, но при этом неустанно стремились сохранить и повысить эффективность бюрократического аппарата. Государство допускало определенную свободу действий: оно ни в коем случае не было "тоталитарным" Левиафаном, о котором иногда говорят в старой синологии; оно допускало ниши рыночной экономики, но не как институциональное ограничение своей власти, а как щедрую милость со стороны непостижимо могущественного правителя.

Доктрины сильного государства в XIX веке уже не обсуждались публично. Даже наполеоновский режим, не чуравшийся пропаганды, не представлял себя самосознательно как современную командную систему. Либеральные попытки определить "пределы государственного действия" (Вильгельм фон Гумбольдт, 1792 г.) были нормой, по крайней мере, до второй четверти. Консерваторы не выступали открыто за неоабсолютистское правление "сверху вниз", но восприняли романтические идеи сословного устройства общества с особым акцентом на культурное лидерство дворянства. Социалисты и анархисты, между которыми не было принципиальных различий по этому вопросу, не развивали идеи о государстве; революция все равно очистит буржуазно-капиталистическую систему и создаст "царство свободы".

Недоверие к всемогущему государству выходило далеко за пределы либеральных партий того времени, но в реальном мире в распоряжении государства оказывалось все больше и больше средств. Такие разные либеральные мыслители, как Герберт Спенсер и Макс Вебер, считали, что должны предостеречь от нового крепостного права, вызванного гипертрофией государства, бюрократизацией и - по мнению Вебера - тенденцией капитализма к окаменению. Парадоксальным образом это накопление власти, долгое время недооценивавшееся в дискуссиях о государстве, получило сочувственное отношение в другой области - в националистических программах. Если самый реакционный монарх уже не осмеливался заявить: "L'État, c'est moi", то в обществе утвердилась идея, что государство - это нация: все, что служит государству, полезно и нации. Это вытеснило основу для легитимации государственной власти.

Национальное государство имело свой собственный вид причины: уже не законные притязания княжеской династии, уходящие корнями в глубины истории, не органическая гармония "политического тела", а то, что называлось национальными интересами. Кто определял эти интересы и воплощал их в политике - вопрос второстепенный. Пока политики, по крайней мере в Европе, следовали влиятельному пониманию национализма Джузеппе Мадзини, интересы страны - демократический порядок внутри страны, мир с другими государствами - казались одновременно достижимыми. Однако в третьей четверти века усилился скепсис в отношении такой утопической гармонизации (она будет временно возрождена в 1919 году с созданием Лиги Наций), и стало ясно, что национальное государство может сочетаться с совершенно разными политическими системами. Решающими стали два фактора: внутренняя однородность, выраженная на всех возможных уровнях интеграции - от языковой политики, религиозного единообразия до плотных инфраструктурных проектов, таких как сеть железных дорог, и способность к внешним военным действиям. Таким образом, национализм приобрел огромное значение для теории государства. "Чистая" теория государства возродилась только тогда, когда стали разрабатываться обоснования государства всеобщего благосостояния.

 

Разделенный национализм и государственная легитимность

Накопление государственной власти в течение столетия, прежде всего в его последней